— Кобель он был порядочный, что и говорить. А сейчас будто подменили.— И сказала с едва сдерживаемыми сле­зами: — Не любит Женька его… Не любит, Борисушка.

Ни один мускул не дрогнул на лице у Бориса. Подумал: «Зачем она все это мне рассказывает?»

— Я же мать. Все вижу. Все чувствую…

— А что ж так? Никто ведь не гнал. Или под ружьем повели ее в загс?

Она вздохнула, посмотрела на Бориса.

— Тебя она любит, Боря,— голос у Екатерины Михай­ловны доверительно затих.— Сашка говорит, что имя твое во сне поминает. И все уговаривает, все просит о чем-то.

Борис боялся поверить. Но не может же она лгать! Таким не шутят — ведь речь шла о ее родном сыне. Борис представил себе, через какие муки прошла Екатерина Ми­хайловна, прежде чем наведаться к нему и рассказать о беде в их доме.

— Не понимаю я вас. Зачем вы… все это мне?.. Чтобы меня утешить? Если так, то зря. Я человек не слабенький, вы знаете. Переживу. Пережил уже.

Екатерина Михайловна порывисто схватила Бориса за руку.

— Нет, Борисушка, нет, родной. Не утешить пришла, тяжесть снять с сердца. Святое у вас с Женей было. Язык отрезать тому, кто осудит… Но только что ж делать — ушло теперь. А жить ей надо. Я бы успокоить хотела Женечку-то. Передать, что не осуждаешь…

Борис резко поднялся, но тут же без сил опустился на кровать.

— Нет, нет. Что значит не осуждаешь? Как можно не осуждать предательства?

— Побойся бога, Борис.

— А чего мне его бояться? Я чужих невест не краду, в свой дом их не заманиваю. Если хотите, больше скажу… Вот на этом месте ваша бывшая ученица сидела и расска­зывала мне… Ей бы легче провалиться было сквозь землю, чем говорить это о своем учителе…

У Екатерины Михайловны расширились глаза, она по­терла рукою горло, будто ей дыханья не хватало.

— Что?! Что она рассказывала?!

— А то, Екатерина Михайловна, что именно вы… вы, а не кто-то другой уговорили Женю прийти к вам домой, а сами — задержались в цехе. В тот вечер Женя в общежи­тие не вернулась. Так иль не так?

Екатерина Михайловна побелела, губы ее вытянулись узенькой синей каемкой. Как он сейчас презирал эту жен­щину, готовую ради сына на все.

— Каюсь, Борис, действительно я уговорила Женьку прийти к нам. Но клянусь… вот те крест,— она истово пе­рекрестилась,— не думала, что у них в одночасье все ре­шится.

— Что вы креститесь? Вы же член партии…

Екатерина Михайловна махнула рукой.

— Крестятся не потому, что верят в бога. Крест на ду­шу человек кладет, когда выворачивает свою душу наиз­нанку.

— А вы… вы сами-то верите своим словам?

— Боря! Сынок! — Екатерина Михайловна покачнулась и упала бы, не удержи ее Борис на стуле.

— Ох, горе мое, горе!.. Пожалел бы ты Женечку,— вы­говорила она.— Понесла ведь.

— Что понесла?

— Ну… что ты как маленький! Ребенок у ней будет.

В глазах у Бориса потемнело и что-то хрустнуло около шеи. Екатерина Михайловна говорила, плакала, тянула к нему руки. Он видел, как она шевелит губами, как стара­ется всеми силами его разжалобить, но Борис ничего не слышал. Он смотрел на нее и с горечью думал:

«Вот всегда так… Все о себе, все о своей боли. Даже не спросила, что со мной… Эгоизм. Подлый эгоизм».

— Уходите! Уходите отсюда немедленно! — в бешен­стве закричал он и пластом упал на кровать.

4

Тамара не могла победить в себе чувство ревности к тем вечерам, в которые Борис был не с нею. Вот уже месяца три, как он вышел из больницы и вел, на ее взгляд, какую-то странную жизнь. Понедельник, среда и пятница для Бориса оставались неприкосновенными, куда-либо вытащить его в эти дни было невозможно. Где он бывал и, главное, с кем? На ее вопросы он отвечал нечто невразумительное.

— Занимаюсь…

— Чем занимаешься?

— Мозги наполняю. Понимаешь, мало извилин у меня.

— Гм… Хитришь ты, Дроздов.

Борис разводил руками, разуверять Тамару он не собирался.

И наконец Тамара не вытерпела, пришла к Борису в одну из сред. Он действительно был дома. Тамара потихоньку открыла дверь и подивилась тому, что увидела. Комната, которую занимал Борис вдвоем с кем-то из товарищей по цеху, показалась ей тесной и неухоженной. Стеллажи из грубо сколоченных неструганых досок — до самого потолка ломились от книг. И вообще книги были везде. На полках, на столе, на тумбочках, под столом, на подоконниках, на шкафу. Борис сидел за столом, что-то писал в толстую тетрадь и бубнил себе под нос. На краю стола — грязная тарелка с остатками подгоревшей картошки и огрызком луковицы, рядом — чайник с полуотбитым носиком. Борис как раз приложился к чайнику и едва не выронил его, когда увидел Тамару.