Шрифт:
«Ненаглядный» Сашу покоробил, а остальное он воспринял как согласие Жени и едва не задохнулся от радости.
Женя понимала — Сашка ее действительно любит. Что же делать ей? Надо как-то решать, но посоветоваться не с кем. Ах, если бы рядом была мама!
И вдруг вспомнилась их с матерью недавняя встреча. Женю срочно попросили в партком комбината.
— Я… в партком?!
— Конечно, если ты Евгения Пухова.
— Но я же беспартийная.
— В партком ходят не только партийные.
Удивление и любопытство вызвало в ней это приглашение.
Ожидал Женю симпатичный молодой мужчина. Он сразу же заулыбался и пошел ей навстречу.
— Как вы удивительно похожи на свою мать! — сказал он, пожимая ей руку.
— Вы знаете маму? — Женя не сводила с него глаз.
— Еще бы мне не знать! Я и вас, Женечка, знаю. А вот вы меня забыли.
Женя и в самом деле где-то раньше видела этого человека. Но мысль эта искрой мелькнула в голове и была вытеснена сообщением о матери. Она, оказывается, находилась сейчас за городом.
Выехали минут через пятнадцать. Дорога заняла около часу. Подъехали к закрытым воротам. Шофер три раза проквакал клаксоном, и створки ворот начали медленно расползаться в стороны…
Женя увидела мать сидящей за большим письменным
столом. Она что-то быстро писала. Но вот мама подняла голову и вскрикнула. Плача, они прижались друг к другу.
— Женечка! Девочка моя! Ненаглядная моя! Кровиночка! Какая ты стала… — мать отстранила ее от себя, посмотрела, погладила по голове, потом прижала еще крепче.— Прости меня! Столько ты пережила, бедняжка…
— Ой, мама! Мамочка! Миленькая!.. Если бы ты знала!..
Если б только знала!..— захлебывалась Женя в рыданиях, словно какую плотину открыли в ее душе, и все накопившееся вырывалось слезами.
Они перебивали друг друга, говорили и говорили, и обе
беспрерывно плакали. А Голубев в это время стоял неподалеку, переминался с ноги на ногу и не решался вставить хотя бы слово.
— Софья Галактионовна,— наконец обратился он к матери,— я заеду за Женей ровно через три часа.
— Как через три? — испугалась мать.— Может, Женя переночует здесь?
— К сожалению, нельзя. Завтра у вас каждая минута на счету.
— Спасибо и за эти три часа,— ответила мать.
— Не прощаюсь,— Голубев поспешно вышел.
Женя заторопилась, она рассказывала матери о Романе, о его банде, не скрывала даже мелочей.
Но особенно много она говорила тогда о Борисе Дроздове.
— Дроздов! Дроздов! Подожди-ка! — Софья вытерла слезы, подошла к столу, выхватила из стопки бумаг номер газеты.— Здесь тоже о Дроздове. Не этот ли?
— Это он, мамочка. Он!
— Хороший парень. Внешне, во всяком случае. Если это все правда, что о нем пишут, везучая ты у меня, Женя. С таким не пропадешь.
— А я его, мамочка, первое время за милиционера принимала,— улыбалась сквозь слезы Женя.
— Почему у тебя сейчас-то такое предубеждение против милиции? Туда отборные люди идут.
— Ох, мама! Ты же знаешь, что мне напел Роман: дочь кулака, Соловки, Сибирь…
— Твой отец не был раскулачен, поэтому он и не значится в списках как кулак.
— Но где же он? Что с ним?
— Отца нет. Нет у тебя, Женя, и дома. Дом сгорел, отец погиб во время пожара.
Женя побелела, прижала ладони к щекам.
— Как же так?!
— Не имею о том понятия,— сухо ответила Софья.
— Почему же его не спасли? Бедный… — Женя опять заплакала.
— Тебе жаль его? Добрая ты, незлопамятная душа,— мать ласково погладила Женю по голове.— Он никогда не жалел и не любил нас с тобой, от меня хотел избавиться. Ты же знаешь, сколько я провалялась в больнице.
— А это разве не бандиты напали?
— Нет, не бандиты. Прошу тебя, никогда больше не будем об этом говорить… Я хочу, чтобы ты, Женя, всегда помнила о своем деде. Он был достойным человеком на земле, революционером. Пусть эсером, пусть заблуждался, но в конце жизни честно исправил свою ошибку, стал большевиком…
Они проговорили три часа, но о себе мать почти ничего не рассказала. Коротко сообщила, что ее зачисляют переводчицей в одно из наших посольств. Станет работать она под руководством Станислава Александровича Полонского, старинного ее друга. Скоро она уедет за рубеж, но при первой же оказии напишет ей на адрес комбината.