Господину Фираго оказалось удобнее наличными. И почему-то дойчемарками. При том, что аванс он выплачивал, помнится, английскими фунтами. Видимо, он что-то как-то таким вот образом выгадывал. Он, видимо, был из тех, кто постоянно выгадывает четверть процента, Это был его модус операнди, плавно преобразовавшийся уже в модус вивенди. Наверное, это способствовало его процветанию. Наверное, он был богат. ("Мерседес", мордастый шофер-охранник, бумажник, плотно набитый кредитными карточками и валютой). Но при всем при том он был все-таки еще и дурак.

– Позвольте мне...
– сказал он, протягивая Роберту радужную бумажку (кажется, двести марок).
– В знак признательности... и с особой благодарностью...

Роберт мельком глянул на бумажку и, поджав губы для значительности, стал смотреть господину Фираго в лицо, но не в глаза ему, а ниже, в румяные нервно шевелящиеся губы. Наступила минута острой неловкости, и длилась она секунд десять.

– Все! Понял!
– господин Фираго поднял руки (в одной бумажник, в другой - бумажка).
– Намек понят и усвоен! Все деньги - из одного окошечка, правильно, разумно. Был бестактен. Забудем, договорились?

Забудем? Роберт мысленно усмехнулся. Ну нет.

– Договорились, - сказал он. И почувствовав в тоне своем некое невольное пренебрежение, высокомерие даже какое-то барское, поспешно добавил: - Нет проблем. Дело житейское.

И тут в лице господина Фираго, в румяном этом, глуповатом личике фарфорового поросенка, что-то неуловимо изменилось, и сам он изменился весь, - как бы выпрямился и сделался даже выше ростом. Роберт, удивившись и насторожившись, приготовился уже выслушать горделивую тираду (в защиту незапятнанной чести и достоинства), но господин Фираго, напротив, понизил почему-то голос и спросил вдруг:

– А мы с вами как, не мешаем маэстро? Не слишком здесь галдим?

Словечко "галдим" в устах его прозвучало совершенно неожиданно и неуместно, да и сам вопрос показался Роберту как бы из другой пьесы, словно Сальери-Смоктуновский заговорил вдруг в манере Юрия Никулина.

– Не думаю, - сказал он озадаченно.
– Не думаю, что он нас вообще слышит... Но орать при этом, разумеется, не следует, - добавил он на всякий случай.

– Ни боже мой. Наоборот. А как здесь у вас насчет "жучков"?

– Каких жучков?

Господин Фираго менялся на глазах. Куда девался розовый надувной шарик с поросячьими манерами? Перед Робертом стоял озабоченный и внимательный джентльмен, склонный, правда, к полноте, но при этом вполне элегантный и даже значительный.

– Я, собственно, имею в виду записывающие устройства, - пояснил он деловито.
– Как тут у вас насчет?

– Не знаю, - сказал Роберт, от удивления рассердившись.
– А в чем, собственно, дело?

– А в том дело, что я хочу поговорить с вами сейчас о довольно интимных вещах. Можно? Или лучше не рисковать?

У Роберта мелькнула было мысль, что с папаней случился приступ мании преследования пополам с манией величия, однако господин Фираго эту мысль немедленно развеял.

– Вам большой привет от Германа Тихоновича, - сказал он, еще основательнее понизив голос и глядя Роберту прямо в глаза - зрачки в зрачки, совершенно так, как некогда делал это сам Герман Тихонович. И хотя Герман Тихонович в своей роли смотрелся безусловно гораздо более убедительно, но и у господина Фираго получалось тоже очень даже недурно.

Так, подумал Роберт, почувствовавши неприятный холодок в подвздошье. Начинается. Квартал прошел, и ничего, оказывается, не кончилось. Эти не отпускают: рубль за вход, четвертной за выход...

– Спасибо, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, но, видимо, то ли с голосом у него, то ли с лицом что-то сделалось не в порядке, потому что господин Фираго вдруг усмехнулся (не без тонкости) и продолжил:

– Герман Тихонович просил меня узнать, как продвигается ваша рукопись. Три месяца уже прошло, хороший срок, роман можно успеть написать.

– Я не романист, - сказал Роберт, с трудом побеждая в себе желание облизнуть губы. Сухие губы - клейким языком. Мерзость какая.

– Само собой, - тут же согласился сотрудник Германа Тихоновича, он же - в недавнем прошлом - папаня.
– Само собой, кто бы спорил. Но - все-таки? Это не я, это Герман Тихонович интересуется. Когда все-таки можно ждать обещанного?

Тут, разумеется, напрашивалось "обещанного три года ждут", но это было бы слишком уж жалко, мелко и злобно. И беспомощно.