Шрифт:
...Оставив связанного Колю, детективы проворно затащили тело убитой внутрь и бросили у дверей спальни. Входную дверь Беляков снова запер.
Коля мычал пронзительно и ужасно - его волокли в ванную. Сыщики заткнули здесь дырку и пустили горячую воду. Связанного погрузили туда. Он опять взвыл - теперь уже и от боли. Горячий пар поднимался над ванной.
– Классный бульон получится.
– усмехнулся один из сыщиков.
Беляков выплюнул сигарету, и окурок поплыл по воде. Издавая громкое, пронзительное мычание, Коля пытался выбраться, но ему не давали верёвки.
– Ничего страшного, - сказал ему Беляков.
– Поплаваешь здесь. А продолжишь в аду. Тебя засунут в котёл для стукачей.
– Он посмотрел на часы.
– Пора идти.
– А если из соседей кто ментов вызовет? Или уже вызвал? Они слышали выстрел...
– тот сыщик, что первым оказался в прихожей, достал пистолет.
– Не вызовут, - Беляков уверенно покачал головой.
– Сыкливые.
Глава 20
Оганесян набрал номер и слушал в трубке гудки - как будто бы действительно очень издалека. Потом сонный ленивый голос:
– Аллё.
Борис Самвелович хотел выругаться, но... вдруг накатила какая-то жуткая, смертельная почти, усталость.
– Валера, здравствуй, - сказал он спокойно.
– Ты, папа?
– Валера, что происходит?
– Чего?
Валеру Оганесяна собирались депортировать из Америки, где он учился в университете (или скорее - пытался учиться.) Валера нализался в баре и разбил физиономию полицейскому. Его держали пока на свободе до департационного слушания, которое должно было состояться вот-вот. Для Бориса Самвеловича случившееся было трагедией. Сын Валера - единственное, что его по настоящему привязывало к этому миру. Глаза отпрыска напоминали жену, умершую четырнадцать лет назад. Казалось иногда, что именно её видит он перед собою. Даже делалось страшно. И хотелось разрыдаться, как и обычно при встрече с годами безвозвратно далекими, что прожиты были, конечно, неправильно.
Борис Самвелович безумно любил свое чадо. Он думал о том, что когда-нибудь, на Последнем Суде, где придётся ответить за прожитое, скажет: не виноват; не виноват, ибо всё мерзкое и всё преступное, им сделанное, было совершено ради Валеры...
– Слушай, что там у тебя происходит?...
– Отец...
– тот помялся, - я не знаю, как это произошло...
– Не знаешь?
– Борис Самвелович, вдруг, начал заводиться - даже неожиданно для себя самого.
– Ты не знаешь? А ты знаешь, сколько я денег отдал за твою учёбу? Этого ты тоже не знаешь?..
На другом конце провода затаилась тягостная тишина. Валера боялся и уважал отца. Хотя и знал, что тот никогда ничего плохого ему не сделает. Даже если он, Валера Оганесян, совершит самое гнусное из всего самого гнусного, Оганесян-старший всегда останется на его стороне. Борис Самвелович давно уже не строил никаких иллюзий насчёт наличия интеллекта у своего отпрыска. Придурок - он придурок и есть, - решил Борис Самвелович сам для себя.
– Не всем быть умными. Ему было хорошо известно, что Валера - наркоман, алкоголик и пассивный гомосексуалист. Собственно, последнее было основной причиной, почему старший Оганесян сплавил сынка в Америку - ему не хотелось позора для себя. Какой же армянин станет уважать его, Бориса Самвеловича Оганесяна, после того, как увидит Валеру в женском тряпье и с густо накрашенными губами?
– Ты меня, скотина, зачем позоришь?
– Оганесян не кричал, он говорил - ужасно не хотелось, чтобы все эти недобрые и нелестные слова по адресу родного сына услышала секретарша в соседней комнате.
– Ты мало мне неприятностей уже доставил? Да? Мало? Ты теперь хочешь меня убить? Ты хочешь моей смерти? Ты хочешь добить меня?.. Хочешь, чтобы я умер?..
Борис Самвелович остановился. Он не знал, что ещё сказать. А что тут вообще скажешь? Объяснять Валере - всё равно, как объяснять ночному горшку. Этот неблагодарный дебил ничего не поймёт. Он не поймёт, потому как родился уже на всём готовом. В молодости Борис Самвелович наивно думал, что начиная, в сущности, с большого нуля и добиваясь всего самостоятельно, он оказывает тем самым огромную услугу своим будущим детям: ведь он делает за них то, чего им, детям, делать уже не придётся. Дети его появятся на свет в сытости и будут его потом всю жизнь за эту сытость благодарить. До чего жестоко он ошибался тогда! Какими безжалостными и неблагодарными скотами могут оказаться собственные дети! Они родились в роскоши и принимают эту роскошь, как должное. Другой жизни они не знают, не видели. И как им рассказать про эту самую жизнь? Как?.. Как не рассказывай, а слова только и останутся, что словами. Словами без никакого содержания.
– Папа, - вдруг тихо попросил воспользовавшийся телефонной паузой Валера, - я больше не буду...
– и интонация в его голосе была не детская даже - девичья. Борису Самвеловичу стало противно. Он сразу же вспомнил, что его сын - гомосексуалист, не мужчина.
– Папа, прости меня...
"В Чикаго сейчас 7 вечера. Разница в девять часов, - подумал Борис Самвелович." И нажал отбой. Хотел хоть несильно, но стукнуть телефоном по столу, однако остановился - телефон-то причем? Президент армянского землячества "Арарат" медленно откинулся в кресле. Он соображал. Мутный хоровод мыслей был не по делу, и Оганесян пытался как-то собраться. Он достал карты и в беспорядке разложил их на столе картинками вниз. Из пяти карт соорудил домик. Борис Самвелович играл сам с собою в "мокрую курицу" когда ему было особенно плохо. Как сейчас.
В дверь деликатно постучали.
– Да-да, - пригласил Оганесян.
Это была секретарша. Стройная брюнетка-армяночка в недлинной юбке, она приблизилась к столу начальника, аккуратно наступая на мягкий ковёр.
– Там вас Саркисян хочет видеть, из уголовного розыска.
Оганесян даже не взглянул на секретаршу. Он, не отрываясь, смотрел на карты.
– Я занят, - проговорил он сухо.
– Пусть подождёт.
Потом проводил секретаршу бессмысленным взглядом - как та, качая бедрами, выходила из кабинета. Оторвавшись от карт, Оганесян снова взял телефон. Он звонил сейчас своему нью-йоркскому адвокату Вадику Цинфировичу, с которым имел дело уже давно. Вадик был хорош тем, что здорово знал, как обойти закон любой страны мира и не обижался никогда на тех, от кого имел деньги.