Помещение, в котором мы оказались, наглядно демонстрировало, как мало мы уважаем достоинство покойников: даже не комната, а длинный широкий коридор; стены и потолок покрыты грубой побелкой. По одной стороне тянулись подмостки, на которых почти вплотную друг к другу громоздились деревянные столы. Больше половины из них были заняты застывшими фигурами, прикрытыми простынями. Лестрейд повел нас в дальний конец.

Там тянулась другая платформа со своими столами и останками тех, кто еще недавно были людьми. Она была чуть выше, чем предыдущая, и над ней была надпись «Сегодняшние трупы».

— Анни Чэпмен, — мрачно сказал Лестрейд. — Последняя жертва нашего мясника. — С этими словами он откинул простыню.

Холмс всегда был объективен и сдержан во всем, что касается преступности, но сейчас на его лице отразились жалость и скорбь. Должен признаться, что и у меня — при том, что я-то уж привык к виду смерти и в постели, и на поле боя, — даже у меня перехватило дыхание. Девушка была выпотрошена, как скот на бойне.

К своему удивлению, я увидел, что Холмс разочарован.

— На лице нет шрама, — словно сетуя, пробормотал он.

— Потрошитель не уродует лица, — сказал Лестрейд. — Он уделяет внимание более интимным частям тела.

Холмс превратился в воплощение холодной аналитичности. Сейчас он был прозектором в анатомичке.

— Ватсон, обратите внимание на мастерство, с которым он занимался своей дьявольской работой. Это доказывает то, о чем мы читали в прессе. Злодей не нападает на кого попало.

Лестрейд осклабился:

— Вот уж в том, как он располосовал ей живот, нет ничего искусного, Холмс. Потрошитель пользовался мясницким тесаком.

— Но до того живот был вскрыт, и, возможно, хирургическим скальпелем, — сказал Холмс.

Лестрейд пожал плечами:

— Второй удар, в сердце, был тоже нанесен большим ножом.

— Левая грудь, Лестрейд, ампутирована с незаурядным мастерством, — содрогнувшись, указал я.

— Похоже, хирургические приемы Потрошителя меняются в зависимости от того, сколько у него времени, — просветил нас инспектор. — Порой они еле заметны — в тех случаях, когда ему помешали в этих дьявольских занятиях.

— Вынужден скорректировать кое-какие идеи, которые я сформулировал с излишней торопливостью. — Холмс, казалось, разговаривает сам с собой. — Без сомнения, сумасшедший. Но умный. Может, просто блистательный.

— То есть вы признаете, мистер Холмс, что Скотленд-Ярд имеет дело не с идиотом?

— Более чем уверен, Лестрейд. И я буду счастлив оказать вам любое содействие, в меру своих скромных способностей.

Лестрейд вытаращил глаза. Он никогда раньше не слышал, чтобы Холмс умалял свои таланты. Полицейский замялся в поисках достойного ответа, но так и не нашел — настолько был изумлен. Тем не менее он быстро спохватился и придал голосу привычные интонации:

— А если вам повезет схватить злодея…

— Я ни на что не претендую, Лестрейд, — сказал Холмс. — Можете заверить Ярд, что вся слава достанется полиции. — Помолчав, он мрачно добавил: — Если она вообще будет. — Холмс повернулся к Мюррею: — Вы позволите нам осмотреть ваш приют, доктор?

Доктор Мюррей поклонился:

— Сочту за честь, мистер Холмс.

В этот момент открылась дверь, на пороге появилась неуклюжая фигура и неверной шаркающей походкой приблизилась к нам; меня поразила совершенная пустота взгляда. Вялые черты лица, полуоткрытый слюнявый рот — все говорило, что перед нами идиот. Волоча ноги, он подошел к платформе и бросил бессмысленный взгляд на доктора Мюррея, который улыбнулся ему, как ребенку.

— Вот и Пьер. Можешь прикрыть тело.

В пустых глазах мелькнуло понимание. Я не мог не подумать, что он ведет себя как преданный пес, получивший подачку от доброго хозяина. Мы спустились с платформы.

— Я ухожу, — сказал Лестрейд, морщась от формалина. — Если вы получите какую-либо информацию, мистер Холмс, — учтиво сказал он, — прошу вас, без промедления свяжитесь со мной.

— Благодарю вас, мистер Лестрейд, — в тон ему ответил Холмс. Видно было, что до окончания этой жуткой истории два сыщика решили заключить перемирие — первое такого рода, должен заметить.

Когда мы покидали морг, я обернулся: Пьер аккуратно разглаживает простыню, прикрывающую тело Анни Чэпмен. Холмс тоже бросил взгляд на этого простака, и что-то блеснуло в его серых глазах.

— Каждый делает, что может, — помолчав, сказал доктор Мюррей, — но в таком городе, как Лондон, это напоминает попытку ложкой вычерпать море. Море нищеты и отчаяния.

Выйдя из морга, мы пересекли двор, вымощенный каменными плитами. Старое здание приюта когда-то служило конюшней — длинное низкое каменное строение, где и сейчас отчетливо были видны места для денников. Стены здесь тоже были в побелке, присутствовал и неизменный аромат формалина, но к нему примешивались запахи лекарств, овощного супа и немытых тел. Чтобы приспособить конюшню для приюта, денники расширили и превратили в отдельные каморки, вдвое, а то и втрое больше их первоначальных размеров, и поставили там топки. Таблички с черными буквами определяли спальные места для мужчин и женщин. Имелась также амбулатория и приемная с каменными скамьями. Висел указатель: «В часовню и в столовую».