Я кивнул. Алики была толстой, волосатой киприоткой. Ни мне, ни Мартину она не нравилась.

– А кто у нее?

– Слон какой-то из местных. Я иногда его встречаю в коридоре.

– Пойдем туда?

– Зачем?

– Скажем, что они нам мешают музыку слушать.

– В стену долбани.

– Я хочу на него посмотреть.

– На фига?

– Ну, блин, интересно мне.

– Сам иди.

Мартин ушел и не вернулся. Разговора не было слышно. Я подождал. Потом собрал осколки чашки, швырнул в мусор и пошел на обледеневшую набережную.

Впервые за долгое время я был один, и в голове звучали только мои, неразбавленные, конденсированные мысли. Я настолько отвык быть в одиночестве и думать, что чувствовал легкое похмелье от предыдущего длительного угара.

В общежитие я вернулся, когда холодная синяя ночь уже стала выцветать по краям рассветом. На улицах усердно трудились мусорщики, соскребая остатки снега.

На полу около моей двери сидел Мартин. Я был так зол на него, что от неожиданности даже не нашел слов. И он продолжал сидеть неподвижно, опустив голову и глядя на мои ботинки.

– Знаешь, наверно, в Болгарию пойду, – сказал на «нашем» ломаном русском. – Янка завтра будет идти на машине, и меня возьмет. Я подумал, может, все-таки… смогу помочь маме…

– И заодно денег у отца попросишь.

Он вскочил. Я заметил, как дергаются его губы.

– А я с ними был, с Алики и Василисом! Я его знаю, он с четвертого курса, мы вместе на макроэкономику ходим.

– И что?

– Классно трахнулись!

Я пригляделся к Мартину.

– А тут зачем сидишь?

– Извиниться хотел. Я тебе, кажется, чашку разбил, – он пытался подавить истерику.

– Не извиняйся, я твой диск уже поломал.

– Поломал? – Мартин совсем пришел в себя. – Так что, новый привезти?

– Ну, наверно…

Я очень хорошо помню то утро. Произошло какое-то странное распределение чувств. Я вдруг понял, что мы – такие верные друзья – навсегда останемся друзьями только в памяти, а в этот момент мы расстаемся, мы исчерпались друг для друга. Но расстаемся мы друзьями.

После его возвращения из Болгарии мы виделись еще много раз, выпивали, шутили, вместе бывали в компаниях, обсуждали каких-то знакомых, но, уезжая навсегда, я уже не прощался с ним – после того утра это было лишним. И теперь, когда я натыкаюсь на диск Бреговича Underground, я всегда вспоминаю Мартина, Димку, Зурика, обиженного на меня Демиса, девчонок с зимних программ, Алики и Василиса. Но сейчас балканская музыка нравится мне намного меньше.

Люди, которых дает нам наша дорога…

Когда при мне говорят эту фразу с разными окончаниями: «становятся друзьями навсегда» или «остаются случайными людьми», я всегда вспоминаю парня, с которым учился в университете. Сейчас он, кажется, более известен, о нем что-то написано в Википедии, его документальные фильмы участвуют в фестивалях, его исследовательские статьи публикуются в филологических сборниках, и тогда он тоже суетился, что-то снимал, что-то записывал…

Звали его Тадж Кхан Калаша, и «Калаша» – это было название его племени. По паспорту он значился пакистанцем, но всегда протестовал против такого определения национальности, потому что калаша – это уникальный народ, около четырех тысяч человек, которые живут высоко в горах на границе Пакистана и Афганистана. По легенде – это потомки солдат армии Александра Македонского, и самого Саши, конечно, который останавливался в тех горах по пути в Индию. Современные светловолосые калаши с голубыми глазами – внешне точь-в-точь древние греки.

Сам Тадж был парнем довольно смуглым, но на фотографиях, которые он нам показывал, все были блондинами, действительно. Народ жил в горах совершенно изолированно, сохранив язычество в мусульманской стране. Ни письменности, ни медицины у них не было, а сам он спустился с гор в Пакистан, учился там в школе, потом в университете, стал писать научную работу о своем народе, составлять их алфавит, снимать документальные фильмы о родине и получил грант от Греции (имени того же Александра Великого). Так и попал в Аристотелевский университет для завершения своего исследования. А все потому, что был родственником Старейшины этого племени.

К нам он пришел, потому что ошибся дверью. Искал знакомую румынку, а открыл ему кто-то из наших девчонок, Таня, кажется. Парень замер на пороге. Наши девчонки – богини красоты для любого племени, и мы сразу поняли, что парень – наш, наш, хоть и калаша, наш, хоть и английский филолог, наш, хоть и сидел на каком-то кинофестивале рядом с Де Ниро. Английский он знал в совершенстве, плюс еще восемь языков индоиранской группы.

Конечно, были у парня странности, например, он не мог ответить на вопрос о своем возрасте: у них это было не принято – знать дату рождения и разбираться, кто старше, кто младше, потому что в племени был всего один Старейшина. Но о своем народе он рассказывал очень интересно, описывал быт, праздники и обряды. Уже с точки зрения цивилизованного человека сокрушался по поводу отсутствия элементарной медицинской помощи: если у кого-то болел зуб, считалось, что в зубе завелась улитка и теперь будет там жить.