Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Октябрь 1840

ЭПИТАФИЯ

Он жил смеясь, резвясь, и рос он год от года. Зачем же унесла ты мальчика, природа? Не все ль твое: лазурь, леса и волны рек, Мирьяды пестрых птиц, что распевают звонко? Зачем же отнимать у матери ребенка, Под грудами цветов сокрыв его навек? Иль мало звезд тебе? Ты их считать устала. Богаче, радостней ты, взяв дитя, не стала, А сердце матери, добыча стольких мук, Что проблеск счастья в нем рождает только стоны, Разверзлось пропастью, как ты сама — бездонной: Нет утешения, и пусто все вокруг.

Май 1843

ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ

Не издевайтесь вы над ним! Он тот, к кому Еще ни разу луч не заглянул сквозь тьму. Учитель он — не раб и не слуга наемный! Когда он в класс войдет и сядет, тихий, скромный, В ладонях сжав виски и голову склонив, — А между тем в нем дух великих римлян жив, Чьи образы он вам рисует неустанно, — Вы, дети милые, друзья зари румяной, Не издевайтесь вы над ним! Мы все несем Нелегкий жизни груз, и все мы спину гнем; Но этот юноша, дня пасынок несчастный, Он жжет себя в ночи, как факел неугасный. Он брат ваш, старший брат! Как вы, в затворе он, Но тяжелее вас цепями отягчен. Утрачен жизни путь в тумане, еле начат; Лишь скука в сумрачной его дали маячит. Ни птицы в небе, ни любви. Бредет, нетверд, Бедняк из бедняков! А все, победно горд, Он в полдень ждет зари, он грезит о рассвете. К печальной юности добрее будьте, дети! Поймите: в жизни, там, где ждет вас путь борьбы, Нет равенства души, нет равенства судьбы. Трудней для нищего большие достиженья. Он вашего вдвойне достоин уваженья: Средь вас он всех бедней — и всех вас больше он. Поймите: горем и заботой удручен, Сын бедной хижины дает вам свет и разум; Без хлеба сам сидит, а дарит вас алмазом! Свет лампы, длинный зал, еловые столы И вечный этот гам… Сердцами вы не злы, — Потише, мальчики! От гложущей тревоги И так без времени седеют педагоги. Вам — шалости, а он — он изнемог вконец; Его душа — трава, и жадный зуб овец Ее грызет. Ваш смех ему — как пламя смерти; Он задыхается без воздуха, поверьте! Бессильный гнев кричит: «Пощады!» — а слеза Не смеет вылиться и втайне жжет глаза. Его в часы труда изгложет ваша скука, А ваш час отдыха ему двойная мука. Истерзанную мысль всю отдает он вам. Она, как белый лист, что ходит по рукам, Становится, глядишь, черней, мертвее, суше: Опустошили вы и память в нем и душу… Кто выпустил словцо, а кто смешок и свист — И мысль замарана; подай вам новый лист! А если вдруг мечта зажглась и озарила Его склоненный лоб, — уже текут чернила, Чтоб захлестнуть лазурь, чтоб загасить ее; И перья, налетев как злое вороньё, Терзают и клюют, и рвут ее на части — И скука прежняя вернулась, как ненастье. Днем помечтать нельзя, а ночью сон не в сон. На крепкой ниточке привязан сердцем он К ученику. Уйти? Лететь крылатой думой От этой душной тьмы, от мелочного шума В чертоги замыслов? Нельзя! Ученики, Все эти мальчики, что так резвы, легки, Оцепят — и с высот он падает в бессилье: Рой легких мотыльков свинцом осел на крылья. Он — мученик, а вы — вы пыткой каждый час Его терзаете, распятого за вас! На нем сорвете вы, как повелся обычай, И горечь и успех. В законную добычу Вам отдан день его и на забаву — ночь. Вы — буря; спорить с ней несчастному невмочь, — Его сметет ваш смех и буйное веселье; Вы — беззаботный пир, он — на пиру похмелье; Вы — хор, он — горький крик, врезающийся в хор. Кто знает? Может быть, он, хоронясь как вор, Стесняясь доброго поступка, как дурного, Задумчивый аскет, голодный и суровый, В одежде латаной, средь нищих — нищий брат, Готовый старикам всегда помочь, он рад, Что может превратить бессонницу, лишенья, И голод, и веков высокие творенья, Которые детей он учит понимать, — В вязанку топлива, чтоб отогрелась мать, В обнову для сестры, кисейную косынку; Свой пот, свою слезу — в жемчужную росинку, Чтоб тихим вечером продрогший голубок Бесшумно прилететь и выпить каплю мог. Поймите, мальчики: подвижник незаметный, Как долгу своему он предан беззаветно, Глаза и душу сжег на нем! Полумертвец, Он вертит жернова — и станет, наконец, Для скованной его души, простой, безгневной, Пожизненной тюрьмой затвор ваш однодневный. Поймите: как траву, его ваш топот мнет, Он не смеется, он — поймите — не живет! Вас будущее ждет, зовет апрель веселый, Вам завтра — улететь в широкий мир из школы, Ему — остаться здесь, и завтра для него, Как настоящее, и глухо и мертво. Ему всегда декабрь, хоть май свети в окошко, Всегда мощеный двор, и эта комнатешка, И непогодь, и дождь, и снег. Когда ж потом Войдете вы в лета, он будет стариком. И, если не умчит его волной счастливой, Всегда он будет здесь, печальник молчаливый, Делить с учеником во мраке этих стен Не радость буйную, а тяготы и плен. Так преклонитесь же пред ним с хвалой любовной, Пред ним, колодником, казнимым невиновно, Пред подвигом его. Что дал он? Что берет? Пусть он предстанет вам таким, как есть: он тот, Кто просветил ваш ум, кто дал клинок вам в руки С двояким лезвием — искусства и науки, Чтоб, истину любя, могли вы жизнь пройти И. за прекрасное сражались бы в пути! Святым представится он вам в своем призванье Вести к высокому, и к пользе, и к Познанью Орду смятенных душ под утренним лучом. Где паствою сердца, там разум пастухом. Пока он здесь и звук скандовки однотонной Его баюкает — и вот он никнет сонно, — Пусть в гулких сумерках из приоткрытых книг Забьет поэзии живительный родник; Пусть от Овидия, Софокла и Платона, Пусть от крылатого и ясного Марона, От драматических Эсхиловых химер, От вас, полубогов, Гораций и Гомер, К нему, ревнителю далекого величья, К нему, оратаю смиренного обличья, — Пусть низойдет к нему, трудившемуся век На ниве, названной «грядущий человек», От гармонических возвышенных творений Пусть низойдет к нему, благословляя, гений!

Июнь 1842

ТО, ЧТО Я УВИДЕЛ ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ

Услышав чей-то плач, я в дверь вошел поспешно. Там четверо детей рыдали безутешно, А мать была мертва. Нет слов, чтоб описать Окостеневший труп и жалкую кровать. Я словно заглянул в раскрытую могилу… Очаг давно остыл, солома крыши сгнила, В глазах детей была недетская тоска; Улыбкой, как лучом, пробившим облака, Лицо покойницы зловеще озарялось, И мальчик лет шести мне говорил, казалось: «Взгляни, в какую тьму мы ввергнуты судьбой!» Да, преступление здесь было предо мной. Какое? Женщина с душой невинной, ясной Трудилась на земле, цветущей и прекрасной. Небесный промысел любовно сотворил Ее для радости. Простым рабочим был Муж этой женщины. Без зависти, без злобы Шагами мерными брели по жизни оба. Холерой заболел и умер муж, а ей Достались нищета и четверо детей. Она работала упорно, терпеливо, Была внимательна, опрятна, бережлива. Без простыней кровать, нет в очаге огня… Не жалуясь, судьбу напрасно не кляня, Она бралась за все: чинила, вышивала, Циновки делала, ночей недосыпала, Чтоб накормить детей. Она честна была, И вот — от голода беззвучно умерла. А птицы весело в лесу порхали дальнем, Стучали молоты по звонким наковальням, Кишели масками нарядные балы, Где пары прятались в укромные углы, — Везде кипела жизнь. Купец считал монеты, Катились с грохотом по улицам кареты, Мужчины у кафе смеялись без забот, Над морем встряхивал султаном пароход… И среди радости, веселья, шума, света, Скрываясь от людей, тайком в лачугу эту К несчастной женщине вполз голод, как удав, И тело бедное стальным объятьем сжав, Он задушил ее, безжалостный и жуткий. О, голод — это взгляд бездомной проститутки, Кастет грабителя, дрожащая рука Ребенка, жадно хлеб крадущего с лотка, Горячка бедняка на ложе одиноком, Последний хрип того, кто был раздавлен роком… Господь, господь! Богатств земли не сосчитать, И злаки и плоды дарует наша мать… Вот дерево в цвету, вот нива золотая… Все сущее живет, забот и бед не зная; У мошки в бузине есть пища и приют, Малиновку поит прозрачной влагой пруд, Терзает ягуар добычу кровожадно, Угрюмый, гнусный гриф живет могилой смрадной, И только человек на голод обречен! О, голод обществом преступно порожден! Оно из недр своих убийцу выпускает. Скажите, почему от голода страдает Ребенок на заре своих печальных дней И почему птенцы счастливее детей?

Апрель 1840

В БАЛАГАНЕ

Лев! Пленный богатырь! Я замер, молчаливый, Перед величием твоей тяжелой гривы: Она — как балдахин под потолком тюрьмы. Ты на меня глядел, я на тебя — и мы Задумались, и был твой взор глубок. Нам, людям, Чем мельче мы душой, чем мы ничтожней будем. Тем больше свойственно самодовольство нам, И глаз наш отразит с тревогой пополам Тщеславье замысла, потуги жалкой страсти Иль упоение самовлюбленной власти. Пускай невежды мы и злобны, как змея, — А глаз, блестя, кричит: «Я! Этот карлик — я!» У нас укрыт в зрачке лишь наш убогий разум. А зверь, прикрывшийся под кленом или вязом, Бегущий вглубь лесов иль в заросли у рек, В тех дебрях, где дышать не может человек, Живет отшельником, собрат звезде и розам; Спокойный, сумрачный дикарь, он с верболозом И с камнем вековым заводит разговор; Под рокот родника в лощине древних гор К нетоптаной траве он жмется рыжей мордой И к звездной высоте свой рык возносит гордо. Он спит и видит сны; он походя сметет Бесчинной лапою вертепа черный свод. Себя не знает он; под бровью горделивой Укрыл он цепь холмов у мглистого залива И тени длинные, звезду, сплетенье трав И тайну темную задумчивых дубрав. Из этих мудрых глаз глядит спокойным взором Природа вечная со всем ее простором.

Июнь 1842

БЕССОННИЦА

Когда чуть брезжит день, с ночной сражаясь тенью, И сквозь окно зари, подобное виденью, Льет бледные лучи на мглистый небосвод, — Так на порог тюрьмы лучи надежда льет, — Тогда легко вставать и радостно трудиться. В часы, когда рассвет поет свой гимн, как птица, В него вплетается торжественной строфой Людской привычный труд, священный и простой. Слагает плуг псалмы; чудесным звукам вторя, В уключине весло поет над бездной моря; Вонзаясь в дерево, отточенный топор Напевом радостным безмолвный будит бор. Но как таинственно средь ночи пробужденье, Когда земля молчит, погружена в забвенье, И люди крепко спят, и в окнах нет огней, И с неба вниз бегут семь золотых коней В конюшню, к полюсу!.. О, как необычайно Проснуться в этот час, услышав голос тайный, Прикосновение почувствовав к плечу: «Я здесь. Работа ждет». Плоть стонет: «Не хочу! Я сплю. Я утомлен вчерашнею ходьбою. Оцепененье сна еще владеет мною. Помилосердствуй, дух, дай отдохнуть и мне! Едва прилягу я, забудусь в тишине, — Упрямый, ты ко мне приходишь. Мир бесшумен, Кругом глухая ночь… Так будь благоразумен! Ну что ж, открыть глаза принудил ты меня. Темно… Еще далек рассветный проблеск дня. Уйди! Мне так тепло, я грежу о любимой, О пряди шелковой, во мраке еле зримой, На грудь мне сыплются и звезды и цветы… Уйди! Придет заря — тогда вернешься ты. Я отвернусь к стене, ты слышишь? Убирайся! Рукою огненной ко мне не прикасайся! Я приручил мечту, она робка как лань, А ты вспугнул ее… Оставь меня, отстань! Я спал мертвецким сном, храпел что было мочи… О, боги! Мысль моя во тьме безмолвной ночи Намотана, как нить на злом веретене. Ты стих трепещущий протягиваешь мне, — Он прежде в облаках порхал, подобно птице… Я не хочу его! Свирепый ветер злится И дверь мою крушит, как сказочный дракон, И ревом полнится туманный небосклон. Уйди, палач! Твой стих я выпущу на волю, И глаз не разомкну, и нынче высплюсь вволю. Ну, сжалься надо мной; дружны мы столько лет! Я не могу, я мертв, я сном окован…» «Нет! Ведь я не сплю! — твердит мне замысел-мучитель. — Влачи оковы, раб! Исполни долг, мыслитель! Как, ждет охапки сна бесстыдный этот скот? Нет, мне заря всегда свой луч румяный шлет. Пусть плоть, покорствуя, несет страданий бремя. Колодник, не ленись! Мое настало время». И плоть побеждена, и властвует душа, Я покоряюсь ей, и вот ко мне, спеша, Бегут наброски драм, рой замыслов дрожащий, Рюи, и Марион, и Сильвы рог звенящий; Во тьме я чувствую романа скорбный взгляд, И оду вижу я, что с Дантом сходит в ад Иль поднимается с Горацием к светилам, — И должен я писать со страстью, с гневным пылом. Неведомой тропой, что в дальний край ведет, Я должен двигаться без устали вперед, Стих за стихом слагать и слово вслед за словом. Ночной одетый мглой, в молчании суровом Преследуя мечту, я должен вдаль идти По вдохновения скалистому пути, И должен посетить леса, поля, дубравы, Кладбища сонные, где пахнут смертью травы, Озера, что таят чудовищ в глубине, — Я, всадник сумрачный на сумрачном коне.

1843. Ночью

НАДПИСЬ НА АНТИЧНОМ БАРЕЛЬЕФЕ

Луизе Б.

Есть музыка во всем — сокрытый гимн природы. Всплеск влажного весла и шепчущие воды, Шум людных городов и нежность двух сестер, Страсть молодых сердец и кроткий разговор Четы, прошедшей путь извилистый и длинный, Фанфара блещущей и радостной долины, Беседы братские в молчанье вечеров, Шуршанье вековых нахмуренных дубов — Вы воплощаете гармонию вселенной, Вы — вздохи музыки простой и совершенной! Для нас теченье дней, годов круговорот, Мечтанья тайные, туманный небосвод, Заря в слезах росы, закат кроваво-красный — Слагаются в напев симфонии неясной. По-разному звучат природы голоса: Звенят луга, поют зеленые леса, Гудят колокола, бредет с мычаньем стадо… Когда слетит на холм вечерняя прохлада, Повсюду — в блеске звезд, в мерцании зарниц, И в стрекоте цикад, и в щебетанье птиц — Сверкает звуков рой, причудлив и чудесен. Навек слился с душой мир затаенных песен. Природа говорит нам: «Пой!» — и ей в ответ На камне вырезал ваятель древних лет Фигуру пастуха недвижного, который Склоняет к дудочке задумчивые взоры.

Июль 1883

«За прялкой увидав прабабушку-старушку…»

За прялкой увидав прабабушку-старушку, Решила девочка такую же игрушку, Как и у бабушки, для куклы смастерить. Заснула бабушка, а внучка тянет нить, — Тихонько вертится при этом веретенце, — И вот с шерстинкою, сверкающей как солнце, Шафраном крашенной, бежит она, горда! Так птичка прочь летит с былинкой для гнезда.

Котре, 25 августа 1843

ПОЭТ

Шекспир, задумавшись, безмолвно смотрит вдаль. Он видит не сады, не чопорный Версаль, Где многословная трагедия стенает, — Огромная толпа пред взором возникает, И лес, угрюмый лес трепещет и шумит. Поэта внутренний горячий свет слепит. Бледнея, он встает, шагает торопливо; Над грозной головой сиянье — точно грива, Неукротимый мозг прозрачнее стекла, Мерцают образы в нем, души и тела. Просеивает он весь мир как бы сквозь сито. В ладонях стиснутых вся жизнь людей сокрыта. Умеет извлекать из человека он Сверхчеловеческий, неповторимый стон. Шекспир, как океан, порой непроницаем. Его творения мы с дрожью созерцаем И чувствуем, как он вскрывает нашу грудь, Чтоб в тайники души бесстрашно заглянуть. Не отступает он ни перед чем: покорны Ему и Калибан и Ричард — хищник черный. Он откровеньями поит нас, как вином. Гиганты-замыслы раскиданы кругом, — В его руках они податливее глины. Лир, Гамлет, Цезарь, Брут — созданья-исполины, И всех объемлет он. Средь тишины ночной Вампиры, призраки проходят чередой. Как некогда Эсхил, он Мельпомене страшен. Он кровью душ людских, разъятых им, окрашен. Рок Макбета настиг, Отелло жертвой пал… Он драмы азбуку жестокую создал И вот — покоится в своих твореньях ныне, Как в логове своем кровавый лев пустыни.