Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:
1 Я помню вас, маркиз, у матушки в гостиной. Порой грамматику я отвечал вам чинно; Вы приносили мне конфеты, и в те дни Вы были нам, маркиз, как будто бы сродни. Вы были стариком, я — мальчиком. При встрече, Позвав меня к себе и прерывая речи Во славу Кобленца, во славу королей, Переходили вы на сказки для детей, Где был и людоед, и волк, и якобинцы. Я слушал вашу речь, я ваши ел гостинцы, И ваши сладости и сказки я любил, Когда ребенком я и роялистом был. Я обещал тогда стать добрым, честным малым, Когда, душою прост и предан идеалам, Прямой, доверчивый, отдавшийся мечтам, Я первые стихи читал наивно вам. Питомец граций, вы в моей наивной силе Вкус дикий видели, но все же говорили: «Неплохо! Хорошо! Ты можешь создавать!» И — незабвенный миг! — сияла счастьем мать. Я помню радость ту, с которой говорила Она вам: «Здравствуйте». О, детства образ милый! Но где ж улыбка та, где голос дорогой? Умчались, как листы осеннею порой. О, материнские святые поцелуи! Склонив, как прежде, лоб, сегодня я тоскую, Но поцелуев нет, а сеть морщин растет! Вы не глупы, маркиз. Прилива ль был черед, Иль наступал отлив, вас не смущало это. Шталмейстер при дворе Мари-Антуанетты Иль бедный эмигрант, но скорбною порой Встречали с гордостью и холод вы и зной. Руссо ругали вы, Вольтеру пели славу, Пиго-Лебрена стиль вполне вам был по нраву, Позорного столба достоин был Дидро, И ненавидели вы Дюбарри остро, Пред Габриэль д'Эстре склоняясь в восхищенье. Мадам де Севинье, цвет лучший просвещенья, Маркиза нежная, в невинности своей Не удивилась, нет, увидев меж ветвей, На фоне лунного холодного простора, Крестьян, повешенных по милости сеньера. Так точно вы, маркиз, не думали о том, Как надрывается крестьянин под ярмом. До революции — с отвагой озорною Держали шпагу вы всегда готовой к бою; Вам пудра сыпалась на бархатный камзол, И для народа был ваш легкий шаг тяжел. Пусть это не укор за то, что было ране, Но в пору юности, о знатные дворяне — Монморанси, Шуазель, Ноайль, — милы, резвы, Как с Береникой Тит, с монаршьей властью вы То были ласковы, то ссорились. Сначала Вас Революция-дитя очаровала. За Талейраном вслед пошли вы по пятам; Сперва чудовище ручным казалось вам; Как крестный, вы его держали у купели И с умилением на малыша глядели; Но Фронда, Лига ли, спасенье иль разор Идут за ним вослед, не различал ваш взор. И Лафайету вы рукоплескали рьяно, Когда в свивальник он облек Левиафана. Но взвился пламенник, вас светом ослепив, И Мирабо, как тигр, казался вам красив. Порою вечерком, присев к огню поближе, Вы говорили нам о подвигах Парижа — Как он Бастилию из сердца вырвал вон, Как сент-антуанский люд ярмо былых времен Стряхнул и поднялся, смятением объятый; Как наступил июнь, день августа десятый, Шестое октября; и как Буфлер потом В четверостишиях прославил этот гром. Да, были вы из тех, которые вначале Ни Франции, ни тьмы, ни волн не понимали, Смеясь, считали их невинным озорством. Вы в жалобах веков, в их вое громовом В грозящей вам толпе псов увидали свору. Вы думали — мятеж, шатающий опоры, И голод, и толпа решат салонный спор. Когда полнощный вихрь захватывал простор И Революция богинею суровой Вставала, грозная, у двери тайны новой, — Не видя ни когтей, ни блеска страшных глаз, На тьму, готовую обрушиться на вас, Бросая гордые, насмешливые взгляды, Со сфинксом молодым играли вы в шарады. «Увы, — твердили вы, — восстанье бедноты В безумье перешло заветные черты. Ужель немыслимо добиться было мира, Народу вольность дав, а королю — порфиру? Народ, не тронувший венчанной головы, Великим мог бы быть». Потом вздыхали вы: «Мудрейшие спасти нам не сумели трона, Нет больше королей, Парижа-Вавилона! Где Монтеспан, Марли? Где Ментенон, Сен-Сир? Мертвы!» Но, боже мой, могли ли дать нам мир Слепцы, мечтавшие все нравы, все режимы, Свободу нации, закон ненарушимый И кодекс прежних лет — все склеить как-нибудь И Революцию в монархию обуть? Но туфля лопнула на мощной лапе львиной! 2 Потом для вас, маркиз, я канул как в пучину, И ветры буйные во все концы земли И судьбы, и сердца, и мысли разнесли. Так каждому в ночи блестит заря другая, Так прививается к душе душа вторая. Пусть это та же ветвь, другой цветок на ней. Я знал борьбу, и труд, и горе, и людей, Чья дружба ложная — как змеи, как тенета; Встречал за скорбью скорбь и умножал заботы — И вас, маркиз, забыл, сознаюсь прямо в том. Вдруг, слышу я, шаги, вот входят, слышу, в дом. И кто-то мне кричит: «Отступник!» Как же это? Я до сих пор считал, что я глашатай света! Да, это голос ваш. Как старенький Фронзак, К Террору в пасть попав, вы испугались так, Что, уж проглочены почти наполовину, Вы все же спорите. Да, разность лет причина Тому, что я для вас все тот же мальчуган. И вот, хотя глаза окутал вам туман, Кричите грубо вы, с лицом, налитым кровью: «Эй, что там за бандит? И что за пустословье?» На предков указав не пальцем, кулаком, Вы мне о матери твердите, о былом… Целую ноги я ее священной тени. А вы: «Позор и стыд! — кричите в исступленье. — В ужасный этот век ни в ком смиренья нет!» Зачем и почему, на все вам дай ответ. «Ламбеск, Марат, Шаретт и Робеспьер!» — со злобой Взываете вы к тем, что скрыты тенью гроба. Но как изысканный ваш изменился тон! Я — «либералишка», я в «зверя» превращен, Я, песни улицы горланя до упаду, Охрип и подсмотреть влезаю на ограду. «Откуда ты, куда? Что задираешь нос? Где был ты до сих пор? Что делал ты?» — «Я рос». Как, оттого, что я рожден под кровлей дома, Где призрак видели Гоморры и Содома Во всем, ломающем заветы старины, Как, оттого, что мать когда-то, в дни войны, Спасла в Вандее жизнь двенадцати аббатам; Что я, родясь в кругу старинном и богатом, Глазами прадедов научен был смотреть; Что птицей малою, попавшеюся в сеть, Чтоб улететь в леса, чтоб сбросить с плеч насилье, Я в клетке вырастить себе был должен крылья; Что, видя мальчика невинного удел, Я смерть Людовика Семнадцатого пел; Что, с детства восприяв неправую идею, Не видя Франции, я видел лишь Вандею; Что был в моих стихах героем возглашен Шуан, а не Марсо, Стофле, а не Дантон; Что за вандейцем я не видел человека; Что полуграмотно читал я книгу века; За то, что королей я прославлял тогда, — Я должен в глупости погрязнуть навсегда? Я должен времени: «Назад!» кричать, идее: «Стой!», светлой истине: «Проваливай скорее!» Кусты кропилами считать обязан я? Средь бесконечного живого бытия Я должен выставить невежество как знамя? С Лагарпом, с Лорике сидеть под их замками? Быть, но не жить? Смотреть, но только не вперед? Не в звездах, в лилиях небесный видеть свод, Не подымая глаз, идти одной дорогой? 3 О, короли затмить умеют даже бога В лазури. 4 Слушайте. Да, жил и мыслил я; И я прозрел, узнав всю горечь бытия. Вы руку на моей держали колыбели И пропитать мой ум своей мечтой сумели. Я был колесиком, а осью вы, маркиз. О праве, истине, о том, где верх, где низ, Вы очень ложные внушили мне понятья; Но я давно простил и вам и вашей братье. Вися над пустотой, я рос и вкривь и вкось, Но спину выпрямить мне все же удалось. Мысль — это строгий суд над властью произвола. И за руку меня жизнь привела в ту школу, Где учится в тиши вся юная земля: В леса тенистые, в широкие поля. Я мыслил, я мечтал в лугах, где пели воды, И первые мои неопытные оды Остались позади, затеряны в полях. И видел радость я, и видел также страх. Пока вы мне, маркиз, расстраивали лиру, Я вырвался от вас и дивной книги мира Старался одолеть мудреную печать, И научился я простор полей листать, И в этой библии читал я, слог за слогом, О горе с радостью, бредущих по дорогам. Там звезды я узрел в лазурных небесах, И воды, и цветы, и свиток тот в руках У хладной статуи безглазой, у вселенной. В той книге ночь темней от молнии мгновенной, И к бесконечности стремится океан. Под дубом, милым мне, среди родных полян, Я стал сильней, добрей, дышала грудь свободой, И в равновесии я был со всей природой. Бледнея и дрожа, я понял, что всегда Мрак заявляет: «нет», а звезды шепчут: «да» Я смысла темных фраз искал, я видел груды Различных чисел, форм, и я нашел повсюду Любовь, свободу, жизнь! Они — закон земли! А извращение природы — короли. Жизнь — это зрелище, трагедия живая, И в ней я начал жить, сначала изучая Птиц, воды, лилии, полуночный покой, А там и азбуку другую: род людской. И зло увидел я в триумфе горделивом И жаждал одного: быть в жизни справедливым. Так, возмутившийся и строгий судия, Как вора мелкого, людскую совесть я Схватил за шиворот и вывернул карманы У жизни, но нашел, что в них полно обмана, Печали, горестей, несчастий и обид. С ягненком в пасти волк: «Он мне вредил!» — кричит. Ошибки видел я, что ста локтей длиннее, И целый град камней, разящих все идеи. Я видел царство тьмы, я слышал, как Сократ, Христос, Ян Гус, Колумб оковами гремят. О, предрассудков лес подобен веткам чащи: Сломайте лишь одну — другие только чаще Сомкнутся, жаля вас, хватая, словно вьюн. О, горе, горе вам, апостол и трибун! Я в юности не знал истории столетий; Я понял их теперь. Год Девяносто Третий С Варфоломеевскою ночью я сравнил. Ужасный этот год, который вас сразил, Был неизбежностью, но не вернется снова; В нем алый блеск зари, в нем крови блеск багровый. О, Революция за миг короткий зла Бессмертное добро народам принесла. Она — возмездие за горы преступлений, Что двадцать царственных скопило поколений. Когда мучения — сверх силы для людей; Когда властители двойную сеть цепей — Власть византийскую и власть средневековья — Слагают на плечи бесправного сословья; Когда история — лишь мертвый ряд равнин Росбаха и Креси, где ворон господин; Когда пята князей склоняет лбы и спины Тех, что питаются в кормушках для скотины; Коль при Людовиках, создавших Вавилон, Свирепствовал Тристан, Лебель порочил трон, Когда гарем и казнь вершат в стране расправу; Когда при месячном сиянье, словно травы, К земле склоненные, лежат ряды людей, И возле виселиц белеет тьма костей, И тщетно капает Христова кровь святая, Тьмы восемнадцати веков не разгоняя; Когда невежество слепит грядущий век, И за идею казнь приемлет человек, Схватиться не за что и сдерживать, как прежде, Не удается уж слабеющей надежде; Когда война страшна, а ненависть остра, — Тогда однажды вдруг: «Пора, народ, пора!» И крик: «Мы требуем!» — родится в мире темном Неисчислимых мук и призраком огромным Встает из пропасти, летит по гребням гор, И страшный мир галер выходит на простор. Две части общества, как две планеты в небе, Столкнулись. Свист кнута, лязг цепи, плач о хлебе, Резня, рыдания, и вой, и звон мечей, Все звуки прошлого — в разгуле этих дней. Жизнь говорит: «Вставай!» Набат, гудя о сборе, Шатает старый Лувр и башни на соборе, И папа Лютером с престола совлечен, И рушит Мирабо Бурбонов древний трон, И все покончено. Так мир уходит старый. Сначала слышатся глухие волн удары, Потом, влача тела, круша любой оплот, Вершины гордые скрывая в бездне вод, Летят столетия, гоня перед собою Вал Революции, гигантский вал прибоя, Огромный океан из горьких слез земли. 5 Ту бездну создали когда-то короли; Но пахарь жать нейдет, хоть сеял он прилежно. Мечи разят, но кровь струей забьет мятежной. Вот что в истории я понял. Разум мой И роялизм сошлись. Стал поединком бой, И разум победил в кровавом этом споре. Вы обожаете портрет на луидоре, Меня же сторона обратная гнетет. Да, понимаю я: тем, что иду вперед, Все оскорбляю в вас — ваш род, идеи, цели, Богов, религию, жилет ваш из фланели И в скованных костях упорный ревматизм — Так называю я ваш старый монархизм. Что короли должны царить над целым светом, Не верю больше я, и говорю об этом. А Марк Аврелий так (позвольте привести Его слова) сказал: «Да, я грешил в пути, Но не даю, стремясь к высокой цели правой, Ошибкам прежних лет быть на пути заставой». Крупинка малая, я делаю как он; Вот двадцать лет, маркиз, как я одушевлен Одним стремлением: служить на пользу людям. Жизнь — это зал суда, где заодно мы судим, По тем же правилам, и слабость и порок. Я в драмах, прозою и в звуках мерных строк Свой голос отдавал отверженным, забитым, Взывая к богачам безжалостным и сытым. Я поднял тех, кто был толпою осужден: Фигляра Трибуле, блудницу Марион, Бежавшего с галер, лакея, проститутку, И к погибающим душой склонился чуткой. Так, над букашкою раздавленной грустя, Дыханьем пробует согреть ее дитя. Ко всем отверженным мне также было надо Склониться, и для всех я требовал пощады. И так как многим был мой зов невыносим, Хоть снизу, может быть, неслось: «Благодарим», То часто слышал я, летя под облаками, Как славили меня шипеньем и свистками. Я прав потребовал для женщин и детей; Я, согревая их, хотел учить людей. Я знаний требовал и вольного глагола; Я сумрак каторги хотел рассеять школой И у преступников не видел зла в сердцах. Люблю прогресс любой. Париж в моих глазах Сияющим челом затмил тиару Рима. Свободен дух людской, но сжаты нестерпимо Сердца. Свободу им! И вот я вновь и вновь Пытался из оков освободить любовь. Я с Гревской площадью боролся мощным словом И, вызвав смерть на бой, стал Геркулесом новым. И все иду вперед. Я знал победы час, И поражение, и горе. — А сейчас Еще прибавлю я, пока одни мы с вами, Что и отступники двумя идут путями: Назад, к язычеству, иль ко Христу, вперед. Неправдавежливо беседу поведет, Но лишь покинь ее, сейчас же руки в боки… А Правдыласковой еще страшней упреки: К тем, кто сменял ее на злато, пурпур, трон, Она в полночный час придет как страшный сон. Одна — кабатчица, другая — Эвменида. А ваша жизнь, маркиз, лишь сон Эпименида. Но старое, маркиз, не хочет отступать. Оно приходит вновь, цепляется опять И, когти обломав, безумием объято, Шлет волны старые, шлет старых гроз раскаты, Шлет прежний мрак, крича: «Долой, на эшафот!» Рыдает, буйствует, и воет, и грызет. А новое ему: «Ступай, милейший, мимо!» Так май, тряхнув уздой, перегоняет зиму; Так отрицание огромного Вчера Зовется Завтра; так, когда придет пора, Изменник, старые бросаю я ботинки; Так каждый мотылек — лишь ренегат личинки; Так отрицанье зла — любовь; когда она Из плена вырвалась, лучей, огней полна, Чтоб в небе засиять меж знаков Зодиака, То солнце в мир вошло как отрицанье мрака. Нет, вы не волк, маркиз, что скрыться в чаще рад, Но вы француз. Итак, вы кельтов ренегат, — Так дайте руку мне, не будьте так суровы. 6 Ничто в моей душе, я повторяю снова, Не изменилось, нет. Я и доныне тот, Кто к долгу светлому прямым путем идет, Кто жаждет истины, добра, величья, права, Как Иов трепеща, дрожа как в поле травы. Все тот же человек, все тот же мальчик я, Но как-то на заре умчалась мысль моя В широкие края, в простор, зовущий к бою; Встал новый горизонт над прежнею душою, И изменилось все, но не внутри — вовне. Я внял истории, и вот открылось мне, Как по ступеням вверх, неся ковчег завета, Шли поколения в упорной жажде света. И прежние глаза иначе смотрят в мир. И я ли виноват, что солнечный эфир Просторней и синей, чем потолки Версаля? При пламенных словах «Свобода», «Братство» я ли Виновен, что в груди огнем они горят? Так, если на заре зажегся чей-то взгляд, Вините не его, а яркий луч рассвета, — Да, солнце, а не глаз вините вы за это. Вы вопрошаете: «Куда ведет твой путь?» Не знаю. Путь прямой не может обмануть. Раз сумрак — позади, а свет — передо мною, То прочь тогда с пути препятствие любое. Смотрю и верю я и так иду вперед, О будущем своем не ведая забот. Вы, люди прошлого, вы, паладины мрака, Ведете на меня атаку за атакой, Но сдерживаю я ваш сумрачный отряд, Лонгвуд и Горица без спора подтвердят, Что я не оскорблял священного изгнанья. Несчастье — это ночь. Но в бездне той — сиянье: Венчают сонмы звезд людей и небосклон, — То знали короли, когда теряли трон. О, я не устаю в часы вечерней тени Грустить с изгнанником и, преклонив колени У гроба, утешать ушедших навсегда; И из могил своих они мне шепчут: «Да». И это знает мать и рада цели новой, К которой я иду по жизненному зову, Из гроба темного ей виден правды свет, — Ведь жалкой плотью дух лишь временно одет. О, нам любить, страдать, жалеть, бороться надо! Мать знает, что обман я превозмог, что взгляды Мои открытые направлены вперед, Что не боюсь труда, опасностей, невзгод, Что Завтратороплю, жду будущего века С великим подвигом: возвысить человека! Веселье, грусть, успех, провал, паденье, взлет — От высшей цели той ничто не отвлечет Моей мечты, любви, шагов, горенья, силы! И это видишь ты, священная могила! Пусть оскорблениям, утратам нет числа, Но я не преклоню высокого чела, Душа моя горда, чиста и непреклонна И знает, что всегда, как светоч отдаленный, Куда бы ни был я судьбою увлечен, Сквозь грохотанье гроз, сквозь ветра буйный стон, Сквозь вечер и рассвет, сквозь радость и страданье, Мне материнских глаз благовестит сиянье.

Париж, июнь 1846

ПИСАНО В 1855 ГОДУ

Приписку делаю я через девять лет. Насторожил я слух. Вас, вероятно, нет В числе живых, маркиз! Ну что ж, я научился Общаться с мертвыми. Ага, ваш гроб раскрылся… «Ты где?» На воле я, как вы. «Ты мертв?» Во мгле, Водою окружен, живу я на скале. Лишь изредка моряк, измученный волнами, Находит здесь приют, обняв утес руками. «А дальше?» — слышу я. — Отныне суждено Мне одиночество. Лицо его одно. И вижу я всегда: пучину, волн извивы Да в небе стаи туч, плывущих молчаливо; А ночью ураган трясет мой ветхий дом, Слив тучи с волнами в неистовстве одном; И горизонт покрыт кругом завесой черной, И злоба издали клеймит меня упорно… Ступлю ли на гранит — он превратится в прах, И ветер — даже тот, как будто чуя страх, Мне лишь вполголоса передает прощальный Привет таинственный от друга, робкий, дальний. Все тише жизнь моя. Я чужд теперь живым, И все мои мечты развеялись как дым. Слежу беспомощно, как дней моих теченье Скрывает саваном холодное забвенье. Я выбрал место сам: над морем, под скалой, Откуда даль видна. Там гроб зароют мой. Гром океана там всех голосов сильнее. И там провал во мрак «Ну что ж?» Я не жалею.

Джерси, январь 1855

«Источник падал со скалы…»

Источник падал со скалы По капле в океан кипучий. Сердитый вал спросил из мглы: «О чем лепечешь ты, плакучий? Вселяю трепет я в сердца, Во мне все гибельно и жутко. Мне краю нет и нет конца, И ты не нужен мне, малютка!» «Тебе, — ответила струя, — О бездна горькая, несу я, Высоких слов не говоря, В подарок воду питьевую».

Апрель 1854

«Мрак светом озарив…»

Мрак светом озарив, измену мы свершим, — Так мыслит мгла. Наш день — вчерашним днем гоним. Неблагодарной ночь зарю провозглашает. «Сократ — изменник, смерть ему!» — судья взывает. «Исус — отступник, смерть ему!» — судья изрек. Земле недвижимой изменник, под плевок Склонился Галилей и чует телом тленным — Колеблется она под старческим коленом. Судьба! Зловещий смех! Поистине, вполне Веленье божие непостижимо мне, Вменяющее в долг живущим в мире этом Все отдавать другим — свой труд и мысль с их светом, Любовь и пот, часы всех дней и всех ночей, И сон и бдение, и взор своих очей, Души и сердца жар со всем, что в них таимо, Не отступая вспять пред мукой нестерпимой, И расточать себя и все, чем ты богат, — Чтоб, ввергнув в ад, тебя назвали — ренегат!

Марин-Террас, ноябрь 1854

НА ДЮНЕ

Сейчас, когда свечой мой догорает век И кончены труды и силы; Когда утратами, годами жизни бег Меня привел на край могилы И в глубине небес, где я парить мечтал, Я вижу столько уносимых — Как бы прошедшего летящий шквал — Часов, вовек невозвратимых; Когда я говорю: «Что мнится торжеством, То завтра станет заблужденьем!» — Печальный, берегом бреду, клонясь челом, Как тот, кто предан размышленьям. Смотрю — над долами, вершинами холмов, Над сменой волн морского лона Уносится руно густое облаков Под хищным клювом аквилона; Я слышу всплески волн, на рифах ветра шум, В руках жнеца колосьев трепет; И с говором людей мой сравнивает ум Невнятный этот ропот, лепет. На редких травах дюн я остаюсь подчас Лежать подолгу, не вставая, До той поры, когда луна зловещий глаз Покажет вдалеке, мечтая. Вставая, сонный луч она бросает свой Пространству, тайне, вод пучине, И друг на друга мы глядим вдвоем с луной, Она — в сиянье, я — в кручине. Куда же отошла гряда минувших дней? Есть кто-нибудь, кто знал меня бы? В померкнувших глазах от юности моей Остался ли хоть отблеск слабый? Ужели все ушло? Я одинок, устал; Зову — ответом мне молчанье. О, ветры! О, валы! И я не тот же ль вал? Не то же ль ветра я дыханье? Мне больше не видать того, что я любил! Уж меркнет день во мне уныло. Земля, чьих гор верхи туман от взоров скрыл, Я призрак разве, ты — могила? До дна ль исчерпаны надежда, жизнь, любовь? Я вопрошаю, мучим жаждой; Вновь наклоняю я все урны, чтобы вновь Хоть каплю получить от каждой. Воспоминанье, как раскаянье, язвит! Во всем — лишь слезы и потери! Коснувшихся тебя твой холод леденит, О смерть, запор последней двери! И, размышляя так, я слышу, как кругом Стенают ветер и буруны; Смеется летний день; на берегу морском Цветет волчец песчаной дюны.

5 августа 1854,

в годовщину прибытия моего на Джерси

ПОЭТУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ

ОРЛИНОЕ ПЕРО

Да, это ль час не величавый! Днем этим светлым верит ум, Что ныне доля вечной славы Вмешалась в злободневный шум. Ведь в столь укромном месте этом Я поднял, не склонясь челом, Что брошено сюда поэтом И что обронено орлом! Ведь кинуть в грудь единоверца Чете победной мысль пришла — Строфу из собственного сердца, Перо из своего крыла! Привет вам, присланным из дали Перу, строфе! Вы в облаках, О гости славные, витали, Парили оба в небесах!

11 декабря

ПАСТУХИ И СТАДА

1 В долине, где брожу я каждый божий день, Царят безмолвие, спокойствие и лень. В ней словно светится улыбка примиренья. Я забываю там тревоги и волненья, И, если б звон серпов не оглашал поля, Мне показалось бы, что вымерла земля. Создать идиллию природа тут стремится: На ветке ссорится со снегирем синица; Мелькает зяблика задорный хохолок; Цветет боярышник, цветет лиловый дрок; Здесь — мхи веселые, там — черные граниты. В поэме у творца противоречья слиты. Порою, как Гомер, он повторять не прочь, Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь! Вот лужа морщится, букашек устрашая, Стараясь сделать вид, что и она большая. О, суета! Увы, не ведает она, Что океана ширь с любой скалы видна. Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги: Лазурные глаза, в росе босые ноги, На вид совсем дитя. Она пасет овец. В убогой хижине живет ее отец, А сестры целый день прядут неутомимо. Уже смеркается. Когда иду я мимо, Пугает девочку мой скорбно сжатый рот, Но все-таки она улыбку робко шлет, А я приветствую невинность молчаливо. Благоухает луг. Барашки шаловливо Резвятся у кустов, цепляясь за сучки, И белого руна пушистые клочки, Как пена легкая, над головой взлетают. Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают. Над серою землей вечерняя заря Бесшумно стелется крылом нетопыря. 2 Там, позади меня, где тьма долину скрыла, Звенит в тиши полей напев пастушки милой; А пред моим лицом, как сторож вековой Подводных рифов, скал, медуз, травы морской, Неугомонных волн и пены их летучей, Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи, И, гулу вечности внимая, смотрит он, Как в нимбе призрачном на темный небосклон Луна торжественно и важно выплывает; А ветер между тем сердито завывает И гонит грозную, высокую волну, Барашков белых шерсть вздымая в вышину.

Джерси, Грувиль, апрель 1855

«Я для тебя цветок сорвал на дикой круче…»

Я для тебя цветок сорвал на дикой круче, Нависшей над волной соленой и кипучей. Он мирно расцветал в расщелине скалы, Куда находят путь лишь горные орлы. Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой, Победу одержав, мы украшаем аркой, Так сумрачная ночь из медно-красных туч, В том месте, где тускнел прощальный солнца луч, Воздвигла гордый храм. На горизонте тая, Испуганно неслась по морю лодок стая, А кровли прятались в лощине между гор, Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор. Я для тебя цветок сорвал, о дорогая! Его вскормила грудь недобрая, сухая. Как бледен он! Похож на терпкий запах мхов Чуть слышный аромат неярких лепестков. «О бедный мой цветок! — подумал я. — С вершины Низвергнешься ты вглубь таинственной пучины. Там тонут корабли и тают облака… Как океан, душа людская глубока. Умри же на груди, где целый мир таится! Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться, А я, как дар, отдам тебя любви земной». Бежал за валом вал. Последний луч дневной Тихонько угасал, и мгла ползла угрюмо. Какие мрачные во мне теснились думы, Когда я вниз глядел, в чернеющий провал, И трепет вечера душой овладевал!