Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Париж, апрель 1835

ПРИРОДА

«Стал мрамором ручей. Земля в гранит оделась. Зима. Нам холодно. Тебе бы не хотелось, О дерево, гореть и согревать мой дом?» — «Расту я из земли и возношусь огнем, — Руби, мой дровосек! Пускай семья дружнее Сойдется к очагу, сердца и руки грея, Любя и радуясь». — «А хочешь дышлом стать Для плуга?» — «Да, хочу я лемех погружать, Чтоб колос выходил из земляной неволи, Чтобы за плугом вслед зазолотилось поле И ясноокий мир, как солнце засияв, Вставал над нивами». — «А хочешь из дубрав, Тенистых и густых, где лань прохлады ищет, Уйти и для людей стать кровлею жилища?» — «Для гнезд в моих ветвях всегда приют готов, — И твой, о человек, хочу хранить я кров! Здесь отдыхаешь ты. И детский смех звенящий Похож на шум листвы в лесной зеленой чаще». «А мачтой корабля ты будешь ли, ответь?» — «О да! Как птица, я могу тогда взлететь. Корабль умчит меня вдаль от моей отчизны, Как человека смерть уносит прочь из жизни; И, трепеща в волнах, свой бег направим мы К далеким небесам, не знающим зимы. Как часто мне о них рассказывали птицы! Нет, мудрый никогда могилы не страшится, И мрачный океан в величии своем Не устрашит меня». — «А хочешь быть столбом Для виселицы»? — «Прочь! Молчи! Долой секиру! Я прославляю жизнь, — сулишь ты гибель миру! Прочь от меня, судья! Палач, твой путь кровав! Я — дерево холмов, я — дерево дубрав, Я приношу плоды и осеняю травы, — Не тронь моих ветвей для мерзостной расправы! Губи, уничтожай, иди стезей своей, Будь гнусен, и жесток, и злобен, но не смей, Пугая пытками и тяжкими цепями, Не смей себе искать сообщников меж нами! Нет, замыслам таким служить мы не должны. Мы с ветром говорим, мы светлых тайн полны. Законы ваши мрак простерли над землею. Я солнцем рождено, а вы кромешной тьмою. Ступайте прочь! Зачем смущать покой лесов? Средь шумных праздников, и зрелищ, и пиров У вас потеха есть: казните и пытайте, Позорной гибели и мукам предавайте Несчастных, что вокруг всегда найдете вы, — Не место призракам среди моей листвы!»

Январь 1843

15 ФЕВРАЛЯ 1843 ГОДА

Кем так любима ты, люби того. — Прости. — Как ты была для нас, будь для него отрадой! Тебе одну семью сменить другою надо; Оставив нам тоску, все счастье унести. Удерживают здесь, там ждут тебя согласно. Жена и дочь, свой долг двойной ты исполняй. Нам — сожаление, надежду им подай. Уйди, пролив слезу! Войди с улыбкой ясной!

В церкви, 15 февраля 1843

«Привычку милую имела с юных лет…»

Привычку милую имела с юных лет Малютка дочь моя в мой тихий кабинет, Чуть утро, приходить, все озаряя светом, И «здравствуй, папочка» звучало мне приветом. Бумаги трогала она, касалась книг, Садилась на постель, перо брала на миг. Потом, скользнув как луч, внезапно уходила. И принимался я, исполнен новой силы, Опять за рукопись, но, взявшись за перо, Встречал я то узор, запутанный хитро, То между строчками чертеж витиеватый, То находил листок, рукой ее измятый, И нежные слова ложились на листы. Она любила свет, зеленый луг, цветы. Еще не женщиной была она, но взгляды Светились мыслию, и знать ей было надо Мое суждение о каждом пустяке. А возле камелька зимой о языке И о грамматике часы веселых прений! Вот четверо детей мне влезли на колени, Вот мать их юная, вот милые друзья! Да, мог я говорить, что счастлив малым я! Но умерла она! Увы! Где взять мне силы? Я весел быть не мог, когда она грустила, И тосковал в гостях, когда ее глаза При расставании туманила слеза.

Ноябрь 1846, в День всех усопших

«Когда еще мы обитали…»

Когда еще мы обитали Там, на холмах, в краю родном, Где льются воды, блещут дали, Где возле леса был наш дом, Ей десять минуло, мне — тридцать; Я заменял ей мир в те дни. Как свежий запах трав струится, Там, под деревьями, в тени! Она мне счастье приносила, — Все удавалось, день блистал. «Отец!» — она мне говорила, И я всем сердцем отвечал. Я слушал сквозь полет мечтаний Ее бесхитростный рассказ, И мысль мою вело в тумане Сиянье этих детских глаз. Она так гордо выступала, Когда я руку ей давал, Она в лугах цветы срывала, И нищих взор ее искал. Их одаряла торопливо, Чтоб не обидеть никого. Она была такой красивой В том платье, — помните его? Любила поболтать немножко Под вечер при огне свечи, И бились бабочки в окошко, На свет слетаясь к нам в ночи. Слова приветствия так мило Звучали у нее всегда! А взгляд ей небо подарило Прямой, не лгущий никогда. Дитя, в мои младые лета Ниспосланное мне судьбой, Она была цветком рассвета, Моею утренней звездой. В спокойный, теплый вечер летний, Когда луна светила нам, Как мы сбегали в дол соседний, Как мы бродили по лесам! Потом на свет уединенный, Домой зовущий с вышины, Мы возвращались вверх по склону Вдоль старой каменной стены. Мы словно чувствовали крылья, Дивились звездам без числа, И душу юную лепил я, Как чистый мед творит пчела. О ангел мой чистосердечный! Ты весела была в тот день… И это все прошло навечно, Как ветер, как ночная тень!

Вилькье, 4 сентября 1844

«Весна! Заря!..»

Весна! Заря! О, память, в тонком Луче печали и тепла! — Когда она была ребенком, Сестричка ж крошкою была… — На том холме, что с Монлиньоном Соединил Сен-Лё собой, Террасу знаете ль с наклоном Меж стен — небесной и лесной? Мы жили там. — Побудь с мечтами, О сердце, в милом нам былом! — Я слышал, как она утрами Играла тихо под окном. Бесшумно по росе бежала, Чтоб не будить меня, она; Моя рука не открывала, Чтоб не вспугнуть ее, окна. Смеялись маленькие братцы… Все в свежей пело там тени: С природой — наши домочадцы, А дети — с птицами в те дни! Я кашлял — и она отважно Ко мне входила, семеня, И сообщала мне преважно: «А дети ждут внизу меня». И грустно ль, весело ль мне было, В порядке ль был ее пробор, — Волшебницей пленялся милой, Звездой очей моих, мой взор! Весь день играли мы, бывало. О, прелесть игр! Чудесный смех! По вечерам мне заявляла Она, как старшая из всех: «Теперь рассказывай нам сказки! Сейчас мы стул несем, отец». И эти ангельские глазки Сияли радостью сердец. Я измышлял им тьму сражений, В них жизни вражьей не щадя, На потолке средь смутных теней Героев сказки находя. Четыре милые головки Смеялись смехом молодым, Когда брал верх мой карлик ловкий Над великаном глупым, злым. Я сочинял поэму смело, — Гомер и Ариост зараз; Мать на детей своих смотрела И грезила под мой рассказ. Читая в стороне, порою Дед поднимал глаза от строк; А я в окне, залитом тьмою, Кусочек неба видеть мог.

Вилькье, 4 сентября 1846

«Жить под безоблачным иль хмурым небосводом…»

Жить под безоблачным иль хмурым небосводом; Учиться мудрости у древних год за годом; Читать Вергилия и Данте в час ночной; Беспечно уезжать из города весной И над причудами трактирщика смеяться; Чертами женщины мелькнувшей опьяняться; Любить, любимым быть, знать счастье без границ; Задумчиво внимать веселым трелям птиц; В кругу своей семьи, открыв глаза с рассветом, Мать, дочь, сестру встречать улыбкой и приветом; Газетные статьи за завтраком читать; Трудиться, веровать, чего-то ожидать, Пока нам жизнь несет и страсти и страданья; Речами волновать угрюмые собранья; Сравнив с достигнутым высокий идеал, Понять, как ты велик и как ничтожно мал; Волною быть в толпе, душой — в бурлящем море; Все в жизни испытать — и радости и горе; Бороться яростно, любить земную твердь… Потом, в конце пути, — безмолвие и смерть!

11 июля 1846, по возвращении с кладбища

«Едва займется день…»

Едва займется день, я с утренней зарею К тебе направлю путь. Ты, знаю, ждешь меня… Пойду через холмы, пойду лесной тропою, В разлуке горестной мне не прожить и дня. Безмолвно побреду к тебе дорогой дальней, Не слыша ничего, не видя ничего, Один, чужой для всех, задумчивый, печальный, И станет ночью день для взора моего. Ни разу не взгляну на запад золотистый, На паруса вдали, на пенистый прибой… И, наконец, дойду. И ветви остролиста И вереск положу на холм могильный твой.

3 сентября 1847

ПИСАНО В 1846 ГОДУ

«Я видел вас ребенком, сударь, у вашей уважаемой матушки, и мы даже, мне кажется, немного родственники. Я приветствовал ваши первые оды — «Вандею», «Людовика XVII»… В 1827 г. в вашей оде «К Колонне» вы отошли от священных доктрин, вы отреклись от легитимизма; либеральная партия рукоплескала вашему отступничеству. Я страдал от этого… Сегодня вы, сударь, погрузились в чистейшую демагогию, в настоящее якобинство. Ваша анархистская речь о событиях в Галиции более достойна подмостков Конвента, чем трибуны палаты пэров. Вы докатились до «Карманьолы»… Вы губите себя, говорю я вам. К чему вы стремитесь? После прекрасных дней вашей монархической юности что вы делали, куда идете вы?..»

(Маркиз де К. д'Э. Письмо к Виктору Гюго. Париж, 1846)