Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:
Орлы ваграмские! Вольтера край родной! Свобода, право, честь присяги боевой, Мощь, мысль и принципы!.. Со всею этой славой Теперь расправился пигмеев рой лукавый. В своем ничтожестве нашли они оплот; Твердят они, поняв, что мелюзга — их род: «Раз мы легки, — нам власть!» Их мудрость в полном блеске!.. Но, победив, они забыли, — недовески, Из глубины клоак вскочившие на щит, — Что если подданный велик и знаменит, Что если он — народ, века причастный славе, То тем тяжеле власть, чем властелин плюгавей. Не превратят ли нам все эти господа Отчизну светочей в отечество стыда? Мучительная мысль! Глубокая забота! Глушат они в сердцах, слепою силой гнета, Влеченья светлые, высоких дум полет. Ах! Эти карлики, проклятый этот сброд, Льву силясь голову склонить, за все старанья Дождутся где-нибудь, когда-нибудь восстанья! Лев на земле простерт; усталый, дремлет он, Глубокой тенью стен тюремных окружен; Не шелохнется пасть свирепая, — согласен; Спит лапа страшная. И все же он опасен: Он может шутникам и когти показать! Пигмеям, думаю, не стоит с ним играть.

Джерси, июнь 1853

VI

«Тиберия найдем, Иуду и Дракона…»

Тиберия найдем, Иуду и Дракона; Ламбесса также есть — в замену Монфокона… Куют народу цепь. Сажают под замок, В изгнанье, в ссылку шлют того, кто мыслить мог. Все смято. Душат всё — надежды и стремленья, Свободу, честь, прогресс, грядущие свершенья, Как действовал Луи Стяжатель и Сеян, — И судьям бронзовым закон железный дан… И — чудно! — всюду сон. Властитель рад: навеки Лишил людей души и небу склеил веки. О, грезы деспотов! Но время все ж идет; Зерно растет в земле; не молкнет рокот вод. И день придет: закон безмолвья и могилы Развалится, приняв удар внезапной силы, Заслон гнилых ворот как громом будет сбит — И пламя факелов весь город озарит!

Джерси, август 1853

VII

САНОВНИКИ

Бесследно им дано исчезнуть, как червям. Что делать с кровью их презренной? Душу нам Смягчает отвращенье. Смирим же ярый гнев, и ненависть, и дрожь! Народ! Коль веришь мне, лишь палку ты возьмешь В великий день отмщенья. О, что за балаган воздвиг Сулук Второй! Маркизов пряничных, конфетных принцев рой К убийце льнет влюбленно. Едва ль поэзия, громя или смеясь, Коснется подлецов: противна Данту грязь, А кровь смутит Скаррона. О клоуны! Душой и низостью черны, Вы мрачным будущим, как видно, смущены: Вы так боитесь смерти; Вам кажется: мы здесь, в изгнанье, всё грозней Той кожи требуем, что рядит вас в людей. О нет, рабы, не верьте. Камбиз — о, тот бы мог (он был в решеньях скор!), С Бароша кожу сняв, Тролону сей ковер Отправить благосклонно; Но тотчас бы решил: «Он хуже! Удавить!» И приказал бы — да! — Деланглю предложить Подстилку из Тролона. Камбиз был туп — и тем достоин был венца. Но вовсе нет нужды, чтоб честные сердца, Что никогда не знали Измен и подлостей, законы чтя свои, — Тигровой шкурою иль кожею судьи Диваны обивали! Ты скажешь, мой народ: «Все схожи тут на вид. На руки поглядим». И каждый задрожит, Как волк с петлей на шее. «На этих пальцах кровь! Немедля, в кандалах, На каторгу!» Других, лишь с грязью на руках, Ты заклеймишь: «Лакеи! Закон на помощь звал, хрипел и ждал конца — И разделили вы одежды мертвеца. Скупил по сходным ценам Вас цезарь. Вы же торг товаром наших прав Вели, все подлости своей души послав Прислуживать изменам. Вам дарят жизнь. Но прочь! Беги, судья дурной, Со злобным пастырем; ползи во мрак ночной, Дрожа, согнув колени. Да не останется под небом золотым, Под божьей синевой с лучом зари святым, От вас хотя бы тени! А жить — живите, что ж, коль дорога вам гниль, И депутат Криспен и кардинал Базиль, — Позор вам даст жилища. А средства к жизни? Ну, вам хватит их навек, Коль можно стыд лакать, как воду светлых рек, И коль презренье — пища!» Затем, народ, с тобой мы за ворот возьмем Всех этих жуликов, и ты очистишь дом От них твоей дубиной. И мраморным челом, в знак нашей правоты, Нам в парке Люксембург кивнет Ликург и ты, Катон, с душою львиной! Друзья! Ничтожество холопов этих ждет. Неважно, граждане, что их стыдом сомнет Закона плащ свинцовый; Неважно, если вдруг прохожий, в час ночной, Найдет в золотаре у ямы выгребной Тролона в роли новой; Неважно, что Руэр под мостом сыщет кров; Что, тогу сняв, Барош, как и Делангль, готов В переднике на рынке Наняться за два су; что из своих канав Вскачь прибегут они, в грязь душу обваляв, Почистить вам ботинки!

Джерси, июнь 1853

VIII

«Прогресс — незлобивый, спокойный, полный сил —»

Прогресс — незлобивый, спокойный, полный сил — Кровопролития вовеки не творил. Он без оружия творит и побеждает; К мечу и топору презренье он питает: Ведь в небе голубом предвечно пишет рок, Что мир наш — для людей, а человек есть бог; Ведь сила высшая всегда неощутима! Отвергни кровь, народ! Она неудержимо Насилью бьет в лицо, безвинна или нет; На славу каждую неизгладимый след Кладет она — пятном, и капля роковая Все покрывает, все грязня и пожирая; Она в истории — чем дальше, тем черней — Плывет и ширится, пятная палачей. Поймите: лучшая из всех могил — презренье. Ведь даже те, кого казнят за преступленье, В крови, в грязи стыда, выходят из гробов! Тюрьма с брезгливостью замкнет в себе воров — И всё! Но не закрыть вовек могилы темной. Пусть это будет склеп; пускай плитой огромной Его покроют, пусть зальют цементом свод И скажут: «кончено», — а призрак все ж встает И камень медленно сдвигает — и выходит. Пусть над могилою хотя бы форт возводят, Пусть глыбами гранит нагромоздят над ней, — Но призрак тем сильней, чем камень тяжелей: Сдвигается, как лист, гранитная громада. Глядите: вот он, вот! Он вышел… Так и надо, Чтоб он блуждал в ночи, свой саван волоча. Ты в комнате один? Он встанет у плеча И скажет: «Это я». Стонать он в ветре будет; Он ночью, в дверь твою стуча, тебя разбудит… Всех истребляющих (по праву или нет) Сквозь ненависть мне жаль. Их вижу в смене лет, В глуби истории, что правду ищет в тайнах: Стремясь уничтожать соперников случайных, Врагов, преступников, обречены они От стаи призраков бежать в ночной тени.

Джерси, октябрь 1852

IX

ПЕСНЯ ПЛЫВУЩИХ ЗА МОРЕ

(на бретонский мотив)

Прощай, мой край! Все грознее прибой. Прощай, мой край Голубой! Прощай, мой дом, мой сад, мой рай, Прощай, цветами полный май! Прощай, мой край, Луг и лес вековой, Прощай, мой край Голубой! Прощай, мой край! Все грознее прибой. Прощай, мой край Голубой! Невеста нежная, прощай! Все выше гребни пенных стай. Прощай, мой край, Милых девушек рой, Прощай, мой край Голубой! Прощай, мой край! Все грознее прибой. Прощай, мой край Голубой! Изгнанник, взор не опускай! Средь черных волн свой рок встречай! Прощай, мой край! Я душою с тобой. Прощай, мой край Голубой!

В море, 1 августа 1852

X

ЖЕЛАЮЩЕМУ УСКОЛЬЗНУТЬ

1 Теперь он говорит: «Империи не сладко; Шанс на победу слаб». Он пробует уйти с трусливою оглядкой. Стой тут, в берлоге, раб! «Здесь потолок трещит, — ты шепчешь, — как уйду я? Следят за мной теперь». Остаться? Нет! Бежать? Нет, нет!.. Глядишь, тоскуя На балки, окна, дверь; И пробуешь засов дрожащими руками… Куда? Отмечен ты! Стой! Труп закона здесь: он в той закопан яме Под кровом темноты. Стой! Он лежит, он там; лежит с пронзенным боком; Тяжелою плитой Вы придавили гроб. И ею ж ненароком И плащ прищемлен твой. Покуда во дворце средь музыки и блеска Смеются, и поют, И спорят, все забыв, — ты здесь бледнеешь резко; Ты знаешь: призрак — тут. Нет, не уйдешь ты! Как! Из дома преступлений Бежать, предав друзей? Избегнуть кары? Стать изменником измене, Презренным даже ей? Продать разбойника? Хоть он и всех кровавей, Но он тебя любил. Христу Иудой быв, ты, значит, и Варавве Иудой стать решил? Как? Лестницу не ты ль подставил негодяям, Не ты ль им красть помог? Не ты ли, — отвечай! — корыстью пожираем, Заране сшил мешок? В берлоге этой ложь и ненависть гнездится, Кровь не стерев с копья. Бежать? А право где? Ты ж — большая лисица И злейшая змея! 2 Лишь над Италией, от По до Тибра, пики Взметнули зыбь знамен И стал республикой народ ее великий, Стряхнув столетний сон; Лишь Рим закованный воззвал к ней скорбным стоном, — Надежде робкой вмиг Сломал ты крылья, — ты! — вновь черным капюшоном Окутав вечный лик! Ты, ты вторую жизнь в Монруже, в Сент-Ашеле Растленным школам дал — Чтоб детские умы под саваном мертвели, А в мыслях кляп торчал. Ты, ты — чтоб человек был лишь скотом забитым — Сердца детей обрек Любовникам злодейств, развратным иезуитам, Растлившим сам порок. О, грудью наших жен взлелеянные дети, О бедные! К чему ж Вас эти бледные ловцы поймали в сети, Ловцы невинных душ? Увы! Та чахлая, в проказе гнусной птица, Чей пух изъели тли, Что в клетке их стальной, едва дыша, томится, — Есть будущность земли! Коль дать им действовать, то в блеске зорь другая, Всего чрез двадцать лет, Предстанет Франция — таращась, и мигая, И ненавидя свет. Ведь маги черные, что ложь законом взяли, Умело скрыв лицо, — Чтоб высидеть сову ужасную, украли Орлиное яйцо! 3 Подмяв Париж, под стать кроатам и калмыкам, Творцы небытия, Вы торжествуете, как надлежит владыкам, — Елеем желчь струя. В восторге вы, что вам, кормильцам суеверий (А им ведь нет числа!), Дано в сердца людей пробить для ночи двери, Чтоб в них врывалась мгла. До оргий лакомы, вы ладан жжете пылко: Пигмей Наполеон — Кумир ваш… Славный век лежит в грязи! «Курилка» Сменила Пантеон. Вы рады… Цезарем венчали вы мгновенно, С чем согласился Рим, Убийцу, кто в ночи в людскую грудь колено Вдавил, неумолим. Ну что ж, презренные! Кадите властелину, Внушающему страх; Но вами бог забыт, кто может, как холстину, Смять небеса в руках! Чуть подождать еще — и рухнет зданье это: Бог за себя отмстит, И запоет страна, и розы в волнах света Пустырь произрастит! Чуть подождать еще — и вас не будет боле; Да, верьте мне: вас всех! Вы — тьмы избранники, мы — всенародной воли; И наш раздастся смех! Я это знаю, я! Живущий там, где, споря С утесом, бьет волна; Я, проводящий дни лишь в созерцанье моря, Чья бурей грудь полна! 4 Ты ж их главою будь, как был; и в этом — кара; Будь в распре сам с собой. Твои плуты весь мир, что спал, не ждя удара, Опутали петлей. На души, дар творца, душителем искусным Дерзнул ты посягнуть; Ну, так дрожи и плачь, твоим же делом гнусным Захлестнутый по грудь. Чем ниже облака невежества нависли, Тем гуще мгла и тьма; И меркнет в небесах, бледнея, солнце мысли, Священный свет ума; И убывает день, и люди, злы, развратны, Хладеют, точно лед, — Позор ваш, о лжецы, растет, как в час закатный Деревьев тень растет! 5 Да, оставайся их апостолом! Нет казней Ужасней, чем твоя: Предстать потомкам — всех подлей и безобразней! Гляди же, дрожь тая! Не скроешь, старых банд вития двуязычный, Что, с яростью в глазах, Всех славных мучениц ты распинал вторично Во всех твоих речах, — Всех: веру кроткую с пощечиною папской, С ней истину, и с ней Свободу бледную, и правду в петле рабской, Посмешище судей, И две страны — сестер, что нас вскормили обе: Рим (слезы душат речь!) И Францию! По ней ты, в утонченной злобе, Дал крови Рима течь! Душитель роковой! Историю пугая, Предстанешь ты во тьме — Как виселица вдруг нам предстает, нагая, На сумрачном холме!

Джерси, январь 1853

XI

ПОЛИНА РОЛАН

Ни зла, ни гордости не ведала она. Она любила лишь — ясна, проста, бедна. Ей хлеба на обед порою не хватало. Имея трех детей, она себя считала И матерью для всех, пришибленных судьбой. Деянья черные, что мрак хранит ночной, Подъем и спад пучин, что рвутся, пасть разинув, Пигмеи, что подкоп ведут под исполинов, — Все силы зла, каким порой названья нет, Не страшны были ей. За мглою зла и бед Светился ей творец, строитель дня иного, И вера юною в ней воскресала снова. Свободы факелы стремясь раздуть сильней, Она тревожилась за женщин и детей И шла к трудящимся, их ободряя в горе: «Жизнь тяжела теперь, но станет лучше вскоре; Вперед же!» И она уверенно несла Надежду всем. Она апостольшей была И вместе — матерью; таких нам тоже надо, Чтоб кротче нас учить среди земного ада. Ей самый мрачный ум доверчиво внимал; Заботливая, шла она в любой подвал, Где нищета жила средь голода и дрожи: Больные, старики на их убогом ложе И безработные с угрюмой их тоской. Чуть при деньгах, она широкою рукой Несла их беднякам, как бы сестра родная; А без гроша сама, — шла, сердце отдавая. Любовь — как солнцу блеск — была ей врождена; Считала род людской своей семьей она И человечеством своих детей считала. Она прогресс, любовь и братство возглашала, Страдающих зовя в сияющий простор! За преступленьями такими — приговор. Спаситель общества, и церкви, и порядка Ее в тюрьму швырнул. Но пить ей было сладко Желчь с губки; был ответ улыбкой тихой дан. Пять месяцев прошло: грязь, полумрак, туман; Тюремщики; порок, дерущий смехом глотку; Хлеб черный, что швырком летит через решетку; Забытость… И она добру учила зло — И воровство и блуд внимали ей светло. Пять месяцев… Затем солдат (не удостою Назвать его) пришел с дилеммою такою: «Признайте новый строй — и выйдете на свет (От веры отступясь); не то пощады нет: Ламбесса! Выбор — ваш». И был ответ: «Ламбесса». Назавтра, скрежеща, железная завеса Ворот раздвинулась; фургон вкатил на двор, «Вот и Ламбесса…» Был спокоен светлый взор. В тюрьме той многие томились беззаконно — Борцы за право… Всех не втиснешь в гроб фургона, В ячейки мерзкие не всех бойцов вместишь; И женщин повели пешком через Париж; Шли кучкой тесною в кольце тюремной стражи. Вели хоть не воров и не убийц, но та же Из полицейских уст хлестала брань по ним. Порой прохожие, смущенные таким Нечастым зрелищем, — что женщин гонят стадом, — Приблизясь, пристальным их обводили взглядом; Кривой усмешкой страж давал зевакам знак, И расходились те, ворча: «Ах, девки! Так». Полина ж узницам шептала: «Тверже, сестры!» И хриплый океан, от волн и пены пестрый, Умчал их. Труден был и долог переход; Был черен горизонт, и ветер — точно лед; Ни друга возле них, ни голоса в ответ им. Они дрожали. Дождь пришлось им, неодетым, Терпеть на палубе, не спать, встречая шквал. «Бодрей, бодрей!» — призыв Полины им звучал, — И плакали порой, глядя на них, матросы. Вот берег Африки. Ужасные утесы, Песок, пустыня, зной, и небо точно медь; Там ни ключам не бить, ни листьям не шуметь. Да, берег Африки, что страшен самым смелым, Земля, где чувствуешь себя осиротелым, Забытым родиной вдали от глаз ее. Полина, затаив отчаянье свое, Твердила плачущим: «Приехали! Бодрее!» И плакала потом — одна, с тоской своею. Где трое маленьких? О, мука свыше сил!.. Несчастной матери тюремщик предложил Однажды — в крепости с подземным казематом: «На волю хочется, домой, к своим ребятам? Просите милости у принца». Но, тверда, Страдалица ему сказала: «Никогда! Я мертвой к ним вернусь». И, мстя душевной силе, Всю злобу палачи на женщину излили!.. О, тюрьмы Африки! Нам вскрыл их Рибейроль: Ад, для которого и слов не сыщет боль! И женщину и мать, бессильную, больную, Швырнули в этот ад, в пещеру гробовую! Кровать походная, зной, холод, сухари, Днем солнце, ночью зуд: москиты до зари, Замки, сверхсильный труд, обиды, оскорбленья, — Ничем не смять ее! Твердит она: «Терпенье! Сократ ведь и Христос — терпели». Ей пришлось По той скупой земле мотаться вдоль и вкось; Хоть небо знойное дышать ей не давало, Как будто каторжник, она пешком шагала. Озноб ее трепал; худа, бледна, мрачна, В солому сгнившую валилась спать она, К забитой Франции взывая в час полночный. Потом ее в подвал швырнули одиночный. Болезнь ей грызла жизнь, но в душу мощь лила. Суровая, она твердила: «В царстве зла, Лакейства, трусости — какой пример народу, Коль женщина умрет за право и свободу!» Услышав хрип ее, держать боясь ответ, Струхнули палачи (не устыдились, нет!). Декабрьский властелин ей сократил изгнанье: «Пусть возвращается — тут испустить дыханье». Сознанья не было; ум светлый изнемог. В Лионе смертный час настал. Ее зрачок Погас и потускнел — как ночь, когда без силы Дотлеют факелы. Неспешно тень могилы Холодной пеленой легла на бледный лик. К ней старший сын тогда, чтобы в последний миг Поймать хоть вздох ее, хоть взор ее беззвездный, Примчался… Бедная! Он прибыл слишком поздно. Она была мертва: убита сменой мук; Мертва — не ведая, что Франция вокруг, Что небо родины над нею — в теплом свете; Мертва — предсмертный бред заполнив криком: «Дети!» И гроб ее никто не смел почтить слезой На погребении. Теперь, прелаты, в строй! Сверкайте митрами в церковной тьме, ликуйте И славословием в лицо господне плюйте!

Джерси, декабрь 1852

XII

«Злодейство худшее из всех…»

Злодейство худшее из всех, что мы творим, — В оковы Францию швырнуть и с нею Рим; Еще: в любом краю, насилуя природу, Взять душу каждого и общую свободу; Предстать пред курией священною с мечом; В его святилище закон пронзить клинком И заковать народ, обрекши на страданья. Бог не сведет очей с такого злодеянья. Лишь дело свершено, — конец, пощады нет! И Кара, не спеша, в глуби небес и лет В путь собирается, с холодными глазами, Неся подмышкой бич, усаженный гвоздями.