Следовало бы поговорить о прекрасных Эрдах и Фриках, блестящем ансамбле норн, дочерей Рейна, и о прочих менее значительных персонажах. Есть что рассказать о «Лоэнгрине» с А. В. Неждановой и Л. В. Собиновым в главных ролях, нельзя не упомянуть о прекрасном дублере Собинова — А. М. Лабинском. Хотелось бы рассказать о «Летучем Голландце», в котором незабываемый образ создал П. З. Андреев, и еще о многих ярких впечатлениях от работ блестящих художников, отдельных режиссерских удач и т. д. Но не терпится перейти к Ивану Васильевичу Ершову — самому большому и самому яркому брильянту в вагнеровской короне Мариинского театра.

Из сказанного о Ершове выше ясно, что он превосходил

<Стр. 418>

всю блестящую плеяду своих современников не титаническими средствами своего голоса — их было не меньше у Серебрякова или у Сибирякова; не безупречностью звуковедения — он в этом уступал и Тартакову и Черкасской; не сценическими манерами — они были безупречны и у Боссе и у Больска. Каждый компонент в отдельности и даже собрание нескольких в одном артисте не были редкостью в тогдашнем Мариинском театре. Но комплекса этих достоинств, спаянных ни на секунду не угасающим внутренним пламенем, головокружительным, почти лихорадочным трепетом, захватывающим не только артиста, но и его слушателя, — такого комплекса больше ни у кого не было.

Существует мнение, что настоящие слезы или смех артиста вызывают у зрителя улыбку: они дают повод ему вспомнить, что за все это артисту заплачено. Другая крайность — это обвинение артиста за настоящие слезы или смех — в натурализме. Ни то, ни другое не приходило на ум, когда Ершов в «Зигфриде» выбегал с медведем на цепи. Не только Ершов забывал, что в шкуре медведя играет мимист, — слушатель тоже об этом забывал. Зверь дергается — и на лице Ершова сияет улыбка: ишь как резвится! Медведь натянул цепочку, и взгляд Ершова темнеет: н-но, не шали! И вдруг сжимается кулак, да так, что на нем проступают жилы, —и медведь пригвожден к месту!.. Только видя духовным оком на цепи настоящего медведя и искренне веря в свою власть «ад ним, можно всей мускулатурой, каждым биением пульса, даже дыханием так воспринимать и воспроизводить вагнеровские мизансцены!

Прыжок тигра, всепокоряющий вопль «Нотунг!» и зримые усилия для вытаскивания меча из ствола ясеня («Валькирия») были так естественны, что, помнится, даже у меня — человека театрального, знающего все секреты «всамделишности» театральных эффектов, — мелькнуло опасение: а не прибил ли бутафор по ошибке меч к стволу гвоздями? И в такой же мере .нельзя было самому не засветиться радостной улыбкой в лад душевному восторгу, с которым Ершов слушал в лесу пение птички («Зигфрид»). Ликовала музыка, ликовала природа на порой обветшалых декорациях, все было подчинено солнечному свечению артиста.

Кое-где нарушаются логические последовательности и

<Стр. 419>

пропорции и в музыке Вагнера: после головокружительных взлетов наступают иногда резкие спады или переходы, появляются какие-то контрастирующие перебои, за ними иногда следуют не очень мудрые, а то и просто скучноватые разглагольствования. Как же трудно не выпускать зрителя из своей власти! Ершов этих трудностей не знал, ибо и в минуты его молчания и раздумий зрители с него не спускали глаз: они как бы ощущали его переживания. И «Лесному мальчику» и зрелому герою Зигфриду это неодолимое властвование над сердцем зрителя удавалось в одинаковой степени. Это объективно. Субъективно же трудно расстаться с темой Ершов и Вагнер без повторного, но хотя бы краткого упоминания о Ершове — Тристане и Ершове — Тангейзере. В последней роли я видел многих первоклассных исполнителей, но их всех намного превосходил Ершов. Его фигура в первой сцене с Венерой, его неистовство в дуэте с ней: сама страсть, восторг, казалось бы, выходящий за пределы человеческих возможностей пафос в такой степени видоизменялись в хитоне пилигрима, самый звук из открыто-светлого, ликующего в первых сценах в последующих в такой степени становился мрачным и наливался скорбью, в сцене состязания певцов был полон такой силы и задора, а в последнем рассказе таких страданий и муки, что за истекшие десятилетия ни одна интонация из памяти не улетучилась... Так же выразительны и поразительны были интонации Ершова в партии Тристана.

* * *

Вот каков был в самых общих чертах состав исполнителей вагнеровских спектаклей в Мариинском театре.

Попутно должен напомнить, что Вагнеру в ту пору воздал честь не один этот театр.

Первую постановку «Парсифаля» осуществил неутомимый музыкальный деятель Александр Дмитриевич Шереметев. Первые исполнения украшала Фелия Литвин в партии Кундри. Парсифаля с успехом пел Николай Никанорович Куклин, обладатель довольно солидного драматического тенора несколько зажатого тембра. Впоследствии Куклин, развившись в хорошего певца, пел с успехом, между прочими драматическими партиями, Парсифаля и в Театре музыкальной драмы, а после перехода в Мариинский

<Стр. 420>

театр дублировал Ершова во многих партиях, включая Отелло и Ирода («Саломея»). Но кроме Литвин и Куклина да добросовестного разучивания партий — в шереметевской постановке ничего примечательного не было. Постановки «Тангейзера» и «Лоэнгрина» имели место и в Народном доме, особенно в период директорства Н. Н. Фигнера, но и в них ничего интересного не было, за исключением разве спектаклей с гастролерами М. Н. Кузнецовой и Л. В. Собиновым. О вагнеровских же постановках Театра музыкальной драмы будет сказано в главе, этому театру посвященной.

* * *

Заканчивая повесть о лучших оперных певцах начала нашего века, из которых в силу возраста и других причин далеко не все продолжали успешно выступать на советской сцене, не могу не выразить сожаления по поводу того, что искусство подавляющего большинства упоминаемых мной артистов осталось для нашего времени закрытой книгой. Еще Шиллер скорбел о том, что

...быстротечно обаянье,

Которым нас чарует мим:

Его мгновенное созданье