<Стр. 594>

Римской-Корсаковой. По другим , поручавшимся ему постановкам Маргулян неоднократно консультировался с А. К. Глазуновым.

Шлифовкой своего вкуса и своим культурным ростом Маргулян целиком был обязан периоду работы в ТМД. После ликвидации этого театра деятельность Маргуляна получила большой размах в лучших театрах РСФСР, в Киеве, Харькове и т. д.

Однако с дирижерами типа Шнеефогта и молодого тогда Маргуляна Лапицкий мирился только по необходимости. Он усиленно искал дирижеров типа М. А. Бихтера, то есть эрудированных музыкантов, абсолютно чуждых рутине старого театра.

Подходящим кандидатом показался ему А. Зикс, с которым пришлось, однако, расстаться после первой же спевки порученной ему оперы Бизе «Кармен»: он не обладал никакой дирижерской техникой.

Любой другой театр пригласил бы, по тогдашней моде, молодого иностранца, но опыт работы Шнеефогта над «Мастерами пения» показал, что для этого театра дирижер, не владеющий русским языком, непригоден. За Шнеефогтом был оставлен «Парсифаль» только ввиду наличия договора; для основной же работы был приглашен из Народного дома Александр Васильевич Павлов-Арбенин (1871—1941).

Сын скрипача, Павлов-Арбенин с шести лет начал играть на рояле, по окончании Музыкального училища Е. Рапгоф изучал теорию композиции у Н. Ф. Соловьева и вышел в пианисты-аккомпаниаторы. Случайно, буквально выуженный из толпы зрителей, собравшихся в театре дачного поселка Стрельна послушать сборный спектакль «Фауст», на который почему-то не приехал дирижер, Павлов-Арбенин бесстрашно встает за дирижерский пульт и, что называется, «на отлично» проводит спектакль. Труппа выражает ему свое удовлетворение и приглашает на постоянную работу. Как и во многих других случаях, его замечает известный антрепренер А. Церетели и увозит в Харьков. А в труппах Церетели всегда было много работы и мало-мальски способные и трудолюбивые люди находили должное поощрение и получали возможность определить свое место в жизни.

Город за городом, одна антреприза за другой — и в

<Стр. 595>

1905/06 году мы уже застаем Павлова-Арбенина за пультом Народнодомской оперы в Петербурге. Одновременно он пробует свои силы в симфонических концертах и начинает с успехом соединять оба вида дирижерской деятельности. Внимательно присматриваясь к деятельности Э. Ф. Направника, он приходит к убеждению, что наблюдение за крупными дирижерами — один из лучших способов пополнить свое образование, и едет за границу. В Берлине и Мюнхене он прислушивается к указаниям Феликса Моттля, в Лейпциге — Артура Никита, в Милане — Артуро Тосканини, в Париже — Эдуарда Колонна. В Россию Павлов-Арбенин возвращается зрелым мастером с накопленным опытом, но снова попадает в атмосферу провинциальных театров с их ограниченными художественными возможностями и в какой-то мере поддается засасывающей халтуре: всегда спешной, почти никогда не законченной работе.

В 1911 году Павлов-Арбенин снова попадает в Народный дом, возглавляемый Н. Н. Фигнером, одновременно дирижируя летними симфоническими концертами. Здесь он начинает завоевывать более устойчивые музыкальные позиции, и Лапицкий осенью 1913 года приглашает его в ТМД. Конечно, больше пятнадцати лет проработав в провинции, нередко в отвратительных условиях, с оркестром в двенадцать—двадцать пять человек, с одной репетиции игравших каждый день новую оперу, Павлов-Арбенин во многих отношениях усвоил провинциальный стиль исполнения: «шикарный» взмах, вычурность подачи финалов, ничем не оправдываемые «взлеты», за которыми следовали столь же неубедительные спады, безвкусные «морендо», какие-то полуцыганские вздохи и паузы и т. п. Однако, попав в другую среду и сразу поддавшись ее благотворному влиянию, Павлов-Арбенин очень скоро все это оставил и стал проявлять свой настоящий дирижерский талант.

На спевках он иногда бывал многоречив, часто вдавался в детали, в такую бисерную нюансировку, результат которой в оперном театре не может дойти не только до зрителя, но и до исполнителя; не раз он противоречил себе же. В фразе «Чем кончилась вчера игра?» в «Пиковой даме» он все искал «самый важный акцент» и находил его каждый день в другом слове. Но такая детализация приучала певца задумываться над каждой фразой,

<Стр. 596>

а также нередко к осознанию того, что петь спустя рукава никогда нельзя.

Щеголь в речах и фразер, Павлов-Арбенин нередко находил и благотворно действовавший на исполнителя образ. Так, например, на первой оркестровой репетиции «Паяцев» он мне бросил с пульта:

— Тонио, вслушайтесь: пам, пам — это две слезы.

Указание касалось двукратного си, исполняемого скрипками в октаву пиццикато перед словами «Как часто там за сценой» («Ун нидо ди мемориэ»). Я воспринял это указание как подсказ особо теплой интонации, которая товарищами была отмечена как «приятный сюрприз».

Свой большой темперамент Павлов-Арбенин особенно проявлял в «Пиковой даме», подчеркивая трагизм наиболее примечательных страниц партитуры, в «Кармен», в ансамблях «Аиды» и т. д. С годами у него выработался очень красивый и в то же время спокойный жест, но от отдельных порывистых, всегда неожиданных взмахов до середины двадцатых годов (позже я его не видел) он так и не избавился. Это, однако, была порывистость больше внешняя. С течением времени он научился схватывать произведение в целом, только изредка впадая в дробность отделки. Лучшим свидетельством его большой внутренней собранности явилась прекрасно проведенная в Петроградском государственном Большом оперном театре в 1919/20 году «Царская невеста». Большой успех, кстати сказать, имел он несколько позже и в концертах Ленинградской филармонии.