Раскачивал всё выше-выше, и ладони, скользнув по худым рёбрам, вдруг ощутили под платьицем восхитительные яблочки...

– Выше! Ну! – хохочет Лёлька, кося озорным глазом.

Он – выше. Ещё...

– Ах ты, гадёныш! – подкралась мать. – Я тебе покажу! – И за ухо. Как пассатижами. Лёльку выдрала прямо во дворе. Та потом долго обходила, в глаза не могла...

А в девятом решилась. Под Новый год.

* * *

Помнишь?..

– Знаешь, о чём я сегодня вспоминала? Как ты по пожарной лестнице в роддом, на третий этаж... А я в пустой палате, на холодной клеёнке выла дурой... Разродиться не могла... всю ночь.

– А помнишь, прилетал в Ижевск, на свидания? Наши ребята москвичей терпеть не могли, прибить хотели... Да не прибили.

– А ещё помнишь...

Лицо улыбается ярко, как раньше. Забыла о болячках. Как же: мой миленький пришёл, осенним дождичком... рано утречком...

Сердце моё.

* * *

Результат стал, по большей части, маловыразителен, блёкл, непродуктивен...

Больше занимает процесс.

* * *

Её бесконечное обожание, подумалось, плод моего воображения. Нездорового. Ленив, зануден, пафосные речи... Правда, обожание - из другой сферы, «чувствительной». Любовное поклонение, как бы. Но тогда и подавно: вредные привычки, отвратительный запах, скучный секс...

Врать она не умеет...

Пусть обожает, какой есть.

* * *

Варя в гостях. Много народу - дети, взрослые. Всё здесь ей внове, она возбуждена. Бегает, падает, вопит, хватает, вырывает...

– Варя, не бегай... Нельзя!

– Варенька, осторожно!

– Варя, подойди ко мне.

– Варюша, не надо...

– Варя, положи на место. Нельзя!

– Варя, хватать нельзя!

Варя на мгновенье замирает, гневно сводит брови, топает ногой:

– Зя, зя, зя, зя! – и убегает, прячется в прихожей.

* * *

– Ну, что вы... напротив. Обретя в моём лице преданную по гроб жизни... соратницу... готовую ежечасно... в порыве... до саморастворения... вы априори избавлены от сердечного недомогания и слабой эрекции. Навсегда! Представляете?

Такой ценой... Не сказать, чтоб совсем дура...

Извечное бабское вампирство.

* * *

– Объявляется посадка на скорый поезд номер тринадцать – «Москва – Тбилиси». Пассажиров просят...

...Их уже третий день просят. Грузин и русский. Не могут расстаться. Не хотят расставаться!

– Зачем плакать, генацвале? Петь будем! Давлиот! – булькает грузин бочонком. – Преломить хлеб, запить вином...

Подходил милиционер – преломить, запить...

– Мой дом – твой дом! У нас умеют лечить душу... Едем, генацвале!

Успели на ходу.

...Русский «выпал» в Орле. Грузин уехал...

Будь он русский – «выпали» бы вместе.

* * *

Самая читающая нация

– Витенька, простите её, голубчик! – тёща в мольбе о снисхождении к загулявшей дочери. – Вы сможете, вы – Обломов... Вот Веня (предыдущий зять) не простил бы. Он слишком... Штольц.

– Мамаша! Сколько раз просить – не ставьте сковороду на мою газету!

* * *

«Добро есть, братие, чтение книжное, паче же всякому хрестьянину, ибо сказано: блаженны вникающие в смысл (прочитанного), они всем сердцем его восприимут... Красота воину оружие, кораблю паруса, так и праведнику почитание книжное...»

Из «Изборника 1076 года» («Слово некоего калугера об чтении книг». Калугер – монах.)

Удивительно полно легли на душу эти строки.

* * *

«К. Симонов приезжал в Париж звать Бунина в СССР, готовил почву:

– Иван Алексеевич, я заказал кое-какие продукты для вас, их доставят самолётом.

...Стол ломился... Колбасы, копчёная севрюга, свежая осетрина, анчоусы, кетовая икра, паюсная, маринованные грибы, пышная кулебяка...

Социалистическая водка имела приятный вкус... Бунин – тонкий знаток – долго изучал этикетку, будто хотел вычитать из неё судьбу русского народа, покачал головой и налил соседям и себе.

– Передайте мне этого буржуазного предрассудка, – показал он на икру. – Соцколбаса, пожалуй, не хуже капколбасы.

Водку он называл «стахановкой» и сочинял стишки, где она рифмовалась с голодовкой, чертовкой и забастовкой.

Симонов вежливо улыбался.

(...) Бунин помолодел лет на двадцать, он сиял, все испытывали подъём, громко говорили и хохотали».

Ум-эль-Банин. Последний поединок Ивана Бунина.

Бунин не поехал...

Но! Как он, автор «Окаянных дней», непримиримый враг всему советскому, как он мог – под водочку с икоркой - мило застольничать с полномочным представителем ненавистного режима?