отвоевавший в Империалистическую, переживший немецкий

плен и вернувшийся домой покалеченным, не сумел

прокормиться с земли, которой наделила его Советская власть,

и, по обыкновению, отправился плотничать в отход. Сошел с

товарняка где-то между Пензой и Сызранью, дошел до

Дуровки… и тут жена, не отлеплявшаяся от мужа, разрешилась

третьим сыном…

Место это и нанесли на литературную карту, когда стало

ясно, кто погиб двадцать два года спустя.

Место гибели тоже выяснилось не сразу: в похоронке было

— Баренцево. Какое Баренцево на Смоленщине?! Потом

уточнили: Баранцево. Под Гжатском. Деревня в три избы.

Меж двух деревень — жизненный путь крестьянского сына,

оторвавшегося от земли ради поэтических небес.

А вырос он — если говорить о раннем детстве — в родной

деревне отца, именем куда более обаятельной: Павликово. Где и

окончил два класса начальной школы, обнаружив жгучее

желание учиться. К чему и призывала его неутомимая Советская

власть.

В город Иваново-Вознесенск семья перебралась, когда

Николаю Майорову было десять лет.

Что подвигло к переезду? Надорвалось ли семейство в год

Великого перелома или по счастью выбилось от мужицкого

тягла к какому ни есть уровню цивилизованной жизни, — но

дальнейшее образование получает Майоров в городской школе,

137

той самой, которую эпоху назад посещал Дмитрий Фурманов

(еще не спознавшийся с Чапаевым).

Деревня позади.

Еще десятилетие спустя, в 1938-м, посмотрев кино про

детство Максима Горького, девятнадцатилетний студент

выстраивает по горьковской схеме панораму деревенской

жизни, выверяя свои детские воспоминания прямо по школьной

схеме:

– Тот дом, что смотрит исподлобья в сплетенье желтых

косяков, где люди верят лишь в снадобья, в костлявых ведьм да

колдунов…

Пожалуй, это перебор. Языческая жуть. Куда точнее

следующий круг этого ада:

– Где, уставая от наитий, когда дом в дрему погружен, день

начинают с чаепитий, кончают дракой и ножом…

Подключается философский план:

– Где дети старятся до срока, где только ноют да скорбят,

где старики сидят у окон и долго смотрят на закат…

Две эпохи спустя мудрый дедушка, созерцающий закат,

даст точку отсчета Василию Шукшину, и это будет совсем

другой отсчет, но у Майорова совсем другое остается в памяти

от деда: старый выжил из ума. Как выжила из ума вся эта старая

жизнь:

– …где нищету сдавили стены, где люди треплют языком,

что им и море по колено, когда карман набит битком…

Это уже русский кураж: море по колено! И тоже передано

потомкам от страдальцев и изуверов старого режима. В чисто

горьковской упаковке:

– …И где лабазник пьет, не тужит, вещает миру он всему,

что он дотоле с богом дружит, пока тот милостив к нему…

С богом тоже ничего не светит. Без него даже веселее

расставаться с прошлым,

– …где людям не во что одеться, где за душой — одни

портки, где старики впадают в детство, а дети — метят в

старики…

Старик, впадающий в детство — лейтмотив детских

воспоминаний, неизменный при всех вариантах (не только же

138

после фильма вспоминается Майорову старая деревня). Иногда

варианты не очень сходятся: потерявший память родной

дедушка вызывает жалость и сочувствие. Но еще сильнее

ненависть внука к такой жизни и такой старости, тем более,

когда соответствующая картина (кинокартина) подкреплена

авторитетом основоположника советской литературы. Дом

прошлого обречен:

– Его я видел на экране, он в сквозняке, он весь продрог. Тот

дом один стоит на грани, на перекрестке двух эпох.

Довольно точный автопортрет души, находящей себя на

этом перекрестке. Советский порыв: душа отрывается от

проклятой крестьянской пуповины…

Конечно, Иваново-Вознесенск конца 20-х годов — уже не

тот светоч зарождающегося пролетарского сознания, каким он

прослыл за десятилетие до того, во времена Воронского и