Луначарского. Теперь это средний провинциальный советский

город… но подростку, жаждущему учиться, учиться и учиться,

тут действительно открываются -все пути.

Хотя быт остается во многом деревенским. Один

поэтический эпизод помогает высветить эту сторону жизни.

Дело происходит -между прочим, на трамвайной остановке. То

есть в городе. Наш герой примечает незнакомую миловидную

девушку — -гражданку в белом платье и примеривается, не

предложить ли ей свое внимание. Потом думает: нет, не стоит,

наверняка ее ждут дома — -на крыльце иль у калитки кто-то

встретит.

Какое крыльцо, какая калитка! Ведь город, трамвай, да и

белое платье — не деревенский сарафан, не говоря уже о зипуне

каком-нибудь, заштопанном!

Нет, все правильно. Деревянный домик на окраине города.

Перекресток эпох. Стартовая площадка для души, которая вот-

вот взмоет с перекрестка.

Взмоет — с трудом выдерживая и новое городское житье,

где многоэтажные дома с лифтами, толчея общежитий. А в

памяти — рука любимой, отворяющая окно… Не в дверь он к

ней стучится — в окно: тоже ведь точно подмеченная черта

деревенской любви. И березка под этим окном…

139

А где же свинцовые мерзости? Они — сами собой. Живут в

сознании, твердеют хрестоматийными картинками.

– Был стол в далекий угол отодвинут. Жандарм из печки

выгребал золу. Солдат худые, сгорбленные спины свет

заслонили разом. На полу — ничком отец. На выцветшей иконе

какой-то бог нахмурил важно бровь. Отец привстал, держась за

подоконник и выплюнул багровый зуб в ладони, и в тех ладонях

застеклилась кровь. Так начиналось детство… Падая, рыдая, как

птица, билась мать. И, наконец, запомнилось, как тают,

пропадают в дверях жандарм, солдаты и отец…

Сильная сцена, но не очень четкая. Чье это детство тут

начинается? По всему, картинка начала века, ну, может,

столыпинских времен. Отец героя умрет, когда сын еще в

колыбели, мальчика растит отчим, и в других стихах все это

зафиксировано. А тут все сдвинуто… хотя поэтически, — очень

точно, если иметь в виду восприятие мальчика:

– …Ужасно жгло. Пробило, как навылет жарой и ливнем.

Щедро падал свет. Потом войну кому-то объявили. А вот кому

— запамятовал дед.

Так это дед рассказывает? Война, судя по всему, японская.

Впрочем, может, и империалистическая. А -отец, здесь

описанный, на самом деле дед, когда он был моложе и еще не

потерял память?

Все это — случайно уцелевшие куски незаконченной поэмы

Майорова -Семья (вернее, писался роман в стихах — молодые

дарования, чуявшие скорую гибель, хватались за пушкинский

жанр как за пропуск в будущее — и никто не успел написать: ни

Кульчицкий, ни Коган…)

У Майорова, однако, и в этих фрагментах прочитывается

эмоциональный контекст:

– Мне стал понятен смысл отцовских вех. Отцы мои! Я

следовал за вами с раскрытым сердцем, с лучшими словами.

Глаза мои не обожгло слезами. Глаза мои обращены на всех.

Еще один взмах — и он присоединяется к дружине, имя

которой: -Мы. Поколение, торопя события, маркирует себя

исповедниками -сорокового года. В Москве Майоров

поступает в университет. Стромынка, Огаревка, Горьковка —

140

места легендарные: общежития, библиотека. Но скоро находит

дорожку к ифлийским и литинститутским сверстникам, так что

на поэтических сходках, где тон определяют Слуцкий и Коган,

Кульчицкий и Луконин, Наровчатов и Кауфман (впрочем, уже

Самойлов), -из публики все чаще кричат:

— Пусть почитает Майоров с истфака!

И он читает, забирая зал:

Так в нас запали прошлого приметы.

А как любили мы — спросите жен!

Пройдут века, и вам солгут портреты,

Где нашей жизни ход изображен…

Поразительна перекличка — с Коганом, с другими

сверстниками: они не верят, что их поколение потомки запомнят

в достоверности! Словно чувствуют, что их поколение —