уникально! В то, какими они были на самом деле, просто не

поверят: пригладят, припудрят. Надо прорваться сквозь

будущие мифы! И Майоров прорывается:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы…

Эти строчки становятся мифом! Легендой! Реальностью

памяти! И входит в летописи поэтической дружины высокий

русоволосый красавец с папиросой, зажатой в волевых губах.

На самом деле Майоров довольно застенчив… -Тебе,

конечно, вспомнится несмелый и мешковатый юноша, когда ты

надорвешь конверт армейский белый с -осьмушкой

похоронного листа…

Где-то уже кружится этот лист… Но ближе — та, к которой

обращены стихи и помыслы. С нею прочнее всего связано

лирическое -Я Николая Майорова. Это -Я спрятано в глубине.

А на знамени — мета поколения: звонкое, звездное: -Мы!

– Мы жгли костры и вспять пускали реки…

– Мы брали пламя голыми руками…

– Мы в плоть одели слово Человек…

Все то же горьковское слово — из сатинского монолога, из

поэмы -Человек.

141

Мета поколения — планетарность. Земшарцы!

И у Майорова так:

– Моя земля — одна моя планета…

– Мне вселенная мала…

– Весь мир вместить в дыхание одно…

И еще мета поколения: зависть к старшим, что поспели к

пьянящей поре гражданской войны и теперь повествуют

младшим:

– …о боях, о жаркой рубке начинается рассказ…

– Бой кровавый не забыт…

– Этой славы, этой песни никому не отдадим…

Действительно уникальный склад души: революция и

гражданская война — как неслыханное счастье…

Соответствующий ряд политических символов: крейсер

– Аврора достреливает до светлого будущего. Революционер

спокойно идет на казнь. Освободитель, которого Россия ждала

тысячелетия, — Ленин. Точка, вокруг которой вращается Земля,

— Московский Кремль…

Истфак подталкивает студента Майорова и к тысячелетним

ассоциациям. Он ловит -древний запах бронзовых волос,

ощупывает -звериные шкуры далеких пращуров. Меж

призраками -тощих монгольских деревень и мифической

Элладой простирается его Вселенная. Меж Седаном прошлого

века и новейшей войной -французов с бошами. Сюжеты

истфаковских семинаров перемежаются сюжетами из газетных

столбцов. Жажда -любой ценой дойти до смысла… найти вещей

извечные основы рифмуется со стуком прокуренных вагонов, и

тогда в душу стучится великая поэзия — песнь торжествующей

неразрешимости, величие повседневного абсурда, изба на

рельсах, голая правда у позорного столба, бунтарская героика,

прикрытая штопаными обрывками исторических одежд.

На третьей полке сны запрещены.

Худой, небритый, дюже злой от хмеля,

Спал Емельян вблизи чужой жены

В сырую ночь под первое апреля.

Ему приснилась девка у столба,

В веснушках нос, густые бабьи косы.

142

Вагон дрожал, как старая изба,

Поставленная кем-то на колеса.

Опять фрагмент из романа в стихах? Может, кулак

Емельян, убегающий от коллективизации, а может, Емельян

Пугачев, восставший из курса истории.

Логика не прописана, но тяжесть слов ощущается.
– Я

полюбил весомые слова. Илья Сельвинский (приглашенный

послушать университетских поэтов) отмечает: -медь в голосе.

Павел Антокольский (к которому Майоров записывается в

семинар) отмечает: -взгляд на себя со стороны, поколение

увидено исторически.

Историчность — дело тонкое: сохранилась записка

Майорова Когану во время диспута, который -бригада поэтов

вела в Гослитиздате:

– Я мог бы идти от исторического сюжета, но я хочу идти от

природы, от чувств здорового человека.

И у Когана есть свой исторический сюжет, и у Майорова

природа далеко не всегда совпадает с ожидаемой, но что он — в

противовес сверстникам — в пределах единой веры ощущает

прежде всего тяжесть, — однозначно. Взвихренный Кульчицкий