Подруга Заваркиной, сидевшая теперь напротив Павла, разглядывала его, не скрывая интереса. Она от любопытства так подалась вперед, что ее большая грудь оказалась полностью лежащей на столе. Павел на секунду засмотрелся в вырез ее блузки.

— Как Алиса?

— Процветает. Сын подрос. Болтает по-норвежски.

— У нас тоже все чудесно. У меня чудесная высокооплачиваемая работа и любимая жена, — Павел самодовольно усмехнулся и откинулся на спинку стула. Она была слишком затейливо изогнута, поэтому Павел принялся смешно ерзать располневшим телом, пытаясь устроиться, что несколько снизило градус его самодовольства.

У Заваркиной дернулся уголок рта. Подруга выжидательно посмотрела на нее, а Павел снова посмотрел на лежащую на столе грудь.

— Как хорошо, что я тебя избавила от жены, правда? — сказала, наконец, Анфиса.

Удар был одиночным, но точным. Павел вспомнил, как неприятно и предательски дернулось его лицо тогда.

— Да и детей у нас пока нет, — Нина вернула Павла в реальность.

Иногда разговор с женой поворачивался так, что дети становились камнем преткновения. Нина то не хотела детей, потому что она «не домохозяйка», то, потискав свою недавно родившуюся племянницу, настойчиво требовала немедленно ее оплодотворить. У Павла уже был ребенок от первого брака, и он осторожничал с непостоянной супругой.

— В общем, Заваркина хочет тебя видеть. Не возражай! — крикнул Павел, видя, что жена открыла рот, — сказала, что найдет тебя сама.

Эту ночь Нина спала плохо. Она воображала ужасы, которые ее могла заставить сделать Анфиса. Ей грезились инсценировки ритуальных убийств, разнузданных оргий, политической подставы или какой-нибудь провокации, которая, несомненно, пойдет на пользу театру, но навредит лично ей, Нине.

К четырем часа утра Нинины страшные мысли перешли в более прозаическую область. Где репетировать? После ее увольнения из Института Искусств, где Нина преподавала, ей пришлось покинуть все более или менее приличные репетиционные площадки: ректор, старая грымза, выписала ей «волчий билет». Нина с остатками своей труппы пристроилась в гнилом доме культуры в пригороде. В ДК был только один зал и одна комната для репетиций с пасторальным видом из окна: речушкой, деревушкой, церквушкой. Все эти недвижимые сокровища театру новой драмы «Гнилая сцена» пришлось делить с литературным клубом для пенсионеров и группой восточных танцев для домохозяек. Часто им приходилось не только репетировать, но и давать спектакли в коридоре. Нина изо всех сил старалась придать таким выступлениям декадентский дух, но выходило слабо и неубедительно. «Гнилой сцене» пришлось перестать брать деньги за свои спектакли.

Павел устроил ее в фирму, торгующую электроникой. Поначалу Нине претили корпоративное лизоблюдство и подъем по часам, но со временем она вошла во вкус. Она съездила на два семинара в столицу, пожила в хороших гостиницах, отведала дорогого алкоголя и хорошей еды на корпоративных фуршетах и сдалась.

— Бесполезно сопротивляться, если на тебя напал медведь, — говорила она всем, кто хотел ее слушать, — надо расслабиться и пусть он тебя мотает. Увидев, что ты не сопротивляешься, он решит, что ты мертвая и бросит тебя. Ты выползешь к людям и проживешь еще один день. И поставишь еще один спектакль. И поднимешь еще один театр.

Нина намеренно назначила встречу именно здесь, в отремонтированном и сверкающем офисе. Так как своего кабинета у Нины пока не было, она встретила Заваркину в фойе внизу, в уголке для клиентов, властно велев секретарше принести кофе.

— О чем пойдет речь? — высокомерно спросила Нина Анфису, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

Заваркина была одета в роскошное кашемировое пальто. У пальто был большой воротник, очень сложный крой и идеальная посадка, что выдавало в нем дорогую вещь. Войдя в помещение, она положила в карман ключи от машины. Весь антураж, придуманный Ниной для защиты своего эго, не произвел на Заваркину никакого впечатления.

— О Хэллоуинском Бале Святого Иосаафа, — сказала Заваркина и внимательно посмотрела на Нину.

Нина на секунду опешила. Она ожидала чего угодно, но никак не праздника для детей.

— Нелегального.

«Это уже похоже на Заваркину», — подумала Нина, и взгляд ее упал на ее правую кисть, лежащую на стол. Два пальца — указательный и средний — были покрыты экземой. Нининому удивлению не было предела.

Заваркина, заметив, что Нина уставилась на ее руки, спрятали их в длинные рукава своего идеального пальто.

— Я хочу, чтобы ты разработала единую концепцию…

— У меня тоже такое было, — тихо прервала ее Нина.

Она почувствовала то, что в учебниках по психологии зовется эмпатией — сочувствие, стремление разделить переживания другого, «примерить его ботинки». Только Нине не надо было представлять, что происходит с Заваркиной: она сама прошла через это. Были и такие же следы на руках, и зубы, испорченные желудочным соком, и разъедающее душу недовольство собой, которое унималось только после трех «бигмаков». Нина Смоленская несколько лет назад уже познала все «радости» булимии.

Нину захлестнула такая волна жалости к несчастной Заваркиной, которую никто не любит и которая вынуждена привлекать к себе внимание скандалами, дрязгами и третированием окружающих.

«У нее, наверно, и друзей-то нет», — подумала Нина и чуть было не всхлипнула. Тут же в ее голове промелькнула мысль о том, какой она, Нина — чудесный человек. Даже будучи загнанной в угол, она находит в себе силы сочувствовать своему врагу.

Заваркина, лицо которой поначалу хранило упрямое выражение, растерялась и принялась покусывать нижнюю губу. Будто в такт мыслям Нины.