Шрифт:
Вы спросите, не скучаем ли мы сегодня по тем временам? Не хочется ли в кругу семьи прочесть что-нибудь? Скажу вам честно – хочется. Но кто-то смотрит сериал по телевизору, кто-то сидит за компьютером. Друзья, конечно, приходят. Можно и друзьям прочесть. Правда, время, проведенное с друзьями, не замечается Богом, но учитывается печенью. Наступает глобальное потепление, и специалисты собираются в Копенгагене с целью как-то охладить мир. Зачем? Тепло само уходит…
Внучка Шолом-Алейхема, Бэл Кауфман, писательница, самая известная из родни писателя, вспоминает:
« Для меня и сейчас звучит его голос… Утро у него начиналось в пять часов. Стоял у пюпитра, грыз ногти и смотрел куда-то, посмеиваясь, словно слушал, что скажут герои. Он и писал так – будто разговаривал с вами, он обожал Чехова. Когда мы болели, то лечил нас именно Чеховым, читая его рассказы вслух… Он постоянно шутил, шутки бросал как бы мимоходом: «Если б богачи могли нанимать нищих умирать за них – нищие хорошо бы заработали ».
И еще говорил:
« Люди поделены на две категории: негодяи и негодяи; если у вас нет денег, вы, разумеется, негодяй; если же у вас есть деньги, вы, несомненно негодяй, иначе бы у вас не было денег»).
В письме к другу и почитателю Розетту этот неунывающий оптимист, хорошо знающий цену жизни, писал:
« Было время – и совсем недавно, – когда я одной ногой был на том свете. А сегодня меня уже тянет писать фельетоны, рассказы, комедии, но, увы, друзья не дают! Бог создал жену затем, чтобы морочить нам голову бифштексами, молоком и яйцами, причем только сырыми и во множестве. Гулять она велит по берегу моря и на солнце, а солнце здесь, Розетт, не то, которое светит притворно, греет холодной усмешкой, а настоящее солнце, сияющее светом первых семи дней творения. Оно ласкает и греет, как мать, а воздух, друг Розетт, струится сюда прямо из рая. И вот тут, у моря, на воздухе, под этим солнышком гуляет ваш больной Шолом-Алейхем с карандашом в руках и пишет свои историйки…»
Он всегда шел под руку со своими горемычными и всегда веселыми героями.
Озирал, по слову Гоголя, «всю громадно несущуюся жизнь… сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».
Он любил Киев. Киев ему был необходим. Любил Крещатик. Церковки, из которых доносился приглушенный вечерний звон…
С женой и детьми часто выезжал в Боярку, близ Киева.
Неожиданно получил наследство, и его стали называть «киевским Ротшильдом».
Пять лет в жизни он был баснословно богат.
Деньги можно было потратить на «Народную библиотеку». На гонорары еврейским писателям, которые до Шолом-Алейхема вообще не знали, что такое гонорар. Да и просто на то, чтоб помочь бедным…
Он даже стал обладателем одного из немногих тогда в Киеве телефонов.
Но во-первых, он преувеличивал страдания тех, кому сочувствовал.
Во-вторых, деньги были просто в заговоре против него. Ну какой из него гешефтмахер? Сначала он ссудил деньги под мифические проценты человеку, который вскоре обанкротился, прекратил платежи по обязательствам, и… все деньги пропали.
Потом стал играть на Киевской бирже, ровным счетом ничего не понимая в финансах. И от наследства ничего не осталось. Пришлось залезть в долги.
Он закрыл свой ежегодный альманах.
Снес в барахолку лишние костюмы и ботинки.
Продал золотое перо, которое купил в первый день получения наследства.
Он был бит морально и обобран материально. Но не столь тягостна была для него потеря денег, как то, что он обманут людьми и сам обманулся в людях.
Разочарование – вот что сокращало ему жизнь. Вот что – говорил он – приближает к могиле…И начались скитания. Сначала переезд в Одессу, потом отъезд за границу. Париж, Вена и снова Киев. Но главное – никогда не унывал. Любил мастерить. Зонтик приспособил так, что мог сидеть под ним, как под большим тентом. Дома сконструировал скамейку-кровать и писал полулежа. Любил игрушки, безделушки. Придумывал, фантазировал.
Но и пускался в кое-какие авантюры. За одну из пьес о биржевых ворах его даже избили.
Но в денежных делах навсегда остался, как писала дочь, «величайшим джентльменом».
На всякий же случай у него всегда был лотерейный билет, и каждый год он ждал выигрыша, и каждый год разочаровывался.
Взлеты и падения, радости и потрясения – все было на его пути.
После краха с наследством он стал много ездить и выступать на вечерах.
– Вы знаете, – как-то раз радостно сказал он детям, – что я узнал? Оказывается, Диккенс тоже разъезжал и читал свои произведения!
Дочь, Лиля Рабинович, вспоминает:
«1905 год. Толпы народа на улицах Киева. Царь даровал конституцию!
Отец в необыкновенном волнении.
А вечером – еврейский погром. Знаменитая гостиница «Империал», где спасались евреи со всех концов города. Швейцар подкуплен и стоит в дверях с иконой. И мы в этой гостинице…
Царь обманул.
Отец, бледный как полотно, не отходит от окна. Он стоит и смотрит, как громят…
Этот вечер решает нашу судьбу. Мы оставляем и Киев и Россию – мы эмигрируем.
Без денег, без планов, с громадной семьей, с перинами – мы едем, мы едем…
Куда?
Куда-нибудь! Куда-нибудь подальше из страны, где отец, стоя у окна, видел то, что он видел…»Разрушалось здоровье. Зато росла слава! Не было еврейской семьи, где не знали бы имя писателя. Но вот что любопытно – слава точно не касалась его. Он как мог иронизировал по поводу своей славы. И свергал себя с пьедестала, как только представлялся случай. Познакомившись с новой книгой Ицхака Лейбуша Переца, написал ему восторженное письмо: «Прочитав ваши «Народные сказания», я подошел к зеркалу и дал себе две оплеухи за то, что недооценивал ваш талант».
Так же, как слился он с литературой, – слился с семьей. Зять Беркович писал:
«Разлуку с семьей, даже на небольшой срок, он тяжело переживал. С дороги ежедневно писал. Его письма домой были сугубо интимными, искренними, мастерски сработанными, проникнутыми юмором. Они были такими же мудрыми и светлыми, как его художественные произведения. С «республикой» он делился своей тоской, своими слезами, радостями – всеми переживаниями и впечатлениями…
Имел бы он возможность, он никого бы из детей не отпустил бы от себя. Однако взрослые дети жили вдали от него. Зато существовало правило: один раз в год, летом, все должны были съехаться. И дети, и внуки. Эти дни становились сплошным праздником…
Он учил нас, что жизнь человека – великое и неповторимое событие. Здесь ничто нельзя считать обыденным и неценным. Все в жизни важно, тем более такие неповторимые минуты. Они должны быть праздником. А праздновать надо щедро, со вкусом».
Что-что, а праздновать со вкусом Шолом-Алейхем умел.
В предисловии к своему жизнеописанию «С ярмарки » Шолом-Алейхем напишет:
«Милые, дорогие дети мои! Вам посвящаю я творение моих творений, книгу книг, песнь песней души моей. Я, конечно, понимаю, что книга моя, как всякое творение рук человеческих, не лишена недостатков. Но кто же лучше вас знает, чего она мне стоила! Я вложил в нее самое ценное, что у меня есть, – сердце свое. Читайте время от времени эту книгу. Быть может, она вас или детей ваших чему-нибудь научит – научит, как любить наш народ и ценить сокровища его духа, которые рассеяны по всем глухим закоулкам необъятного мира. Это будет лучшей наградой за мои тридцать с лишним лет преданной работы на ниве нашего родного языка и литературы.
Ваш отец – автор Шолом-Алейхем.
Февраль 1916 г. Нью-Йорк».
10Шолом-Алейхем любил порядок на письменном столе, но редко его придерживался. В ящиках письменного стола у него был хаос, настоящая барахолка удивительных вещей: бутылочка с клеем, гвоздики, щипчики, резиновая печать: две руки в рукопожатии и надпись – «Шолом-Алейхем» («Мир вам!»). Обычно эту печать он ставил в начале письма.
Но вот он решал навести порядок, и тогда на столе появлялись коробка для сигарет с секретным замком (кроме хозяина никто не умел ее открывать) и знаменитый маленький велосипедик со звоночками. Почему-то любой, кто подходил к письменному столу, сразу обращал внимание именно на этот велосипедик. Шолом-Алейхем частенько отнимал его у засмотревшегося посетителя.
Потом уходили все.
Шолом-Алейхем садился за стол, смотрел на порядок, но в таком состоянии совершенно не умел работать. Тогда, чтобы зарядиться, он начинал вспоминать гостей и разыгрывать их в лицах, будучи одновременно актером, режиссером и зрителем, в особенности когда подходил к зеркалу.
И после начинал писать.
« Папа пишет удивительно легко. Он может писать всюду и при всяких условиях. А между тем он страшно строг к своим сочинениям: пишет, зачеркивает, вклеивает, снова пишет, снова черкает…. И даже тогда, когда рукопись уже отправлена, не раз случалось, что он вдогонку посылал телеграмму в редакцию: надо изменить какое-нибудь слово.
Так он однажды обратился к Кауфману (в Бессарабию), чтобы тот телеграфно сообщил ему какое-нибудь имя собаки по-молдавски. Он писал тогда в Италии свой роман «Блуждающие звезды». Кауфман телеграфировал:
– Теркуш!
Так строг он был к себе. Теркуш! Теркуш!» (Лиля Рабинович)Кроме письменного стола в кабинете Шолом-Алейхема был столик для письма, вращающийся в разные стороны. К столику прикреплены подлокотники, на которые Шолом-Алейхем опирался, когда писал. А еще столик украшали многочисленные ящички – для газет и журналов. В общем, целый письменный город.
Хозяин кабинета любил писать стоя и только для переписки садился за стол.
Рабочий день начинался в пять утра. Шолом-Алейхем устанавливал подсвечник на высокий столик и начинал писать. Писал и после полудня. Потом заходила жена и сокрушалась, что он ничего не ел. Писатель улыбался:
– Зато хорошо поработал.
Работать мог везде.
В лесу, например, было у него любимое место: садился на небольшой пенек.
Работал даже в вагоне. Вынимал из чемодана толстую свечу, откидывал волосы со лба, грыз ногти и писал, никого не замечая…
Часто писал на глазах у всех. Его видели сидящим у моря или шагающим по набережной с маленьким блокнотом в руках. Писал быстро. Но медленно и внимательно обрабатывал написанное. К маленьким страницам прибавлялись большие страницы, а к ним бесконечное множество маленьких и больших дополнений. Его рукописи из-за многочисленных вклеек часто походили на развернутый свиток.
У него был свой метод. И он никогда не соглашался на редактуру, если она не соответствовала его системе. Но и не верил себе. Часто говорил: «Точно во мне какой-то бес сидит, подтрунивает, хохочет и издевается над моими писаниями…»
В Италии он был на море, но купаться ему запретили. А тут как раз редактор одного издания предложил написать о людях.
«– О людях? Что могу сказать я? Мне запрещено купаться, а подсматривать за купающимися мне уже не к лицу, возраст не позволяет.
– Я не понимаю вас, – заметил редактор.
– Чтобы писать о человеке, надо видеть его обнаженным. Естество человека раскрывается не тогда, когда он выставляет себя напоказ, на параде или выставке. А за столом среди своих детей и, если хотите, даже в постели, когда спит, так как важно знать, не говорит ли он во сне, кашляет ли он и как реагирует на укусы блох или других ночных разбойников…. Писать я могу только о том, что вижу вокруг себя на курорте: калейдоскоп из фальшивых бриллиантов и венецианских кораллов, собрание венской обуви, английских пальто и леонских шелков, безликий конгломерат дам, пропитанных испарениями парижских духов, пробуждающих в человеке животные страсти. Конечно, есть такие писатели, которых все это привлекает. Меня же волнуют совсем другие волнения.
И я предал бы свое собственное перо, если бы заставил его писать о столь далеких для меня вещах… » (Вс. Чаговец. «Шолом-Алейхем – писатель, человек».)
А как стал писателем?
Он еще был совсем маленьким, когда отец прочитал вслух детям крошечный и очень смешной рассказ. Все смеялись до слез. О, как Шолом завидовал автору! Рассмешить всю семью! И еще одну! И еще…
Нет, станет взрослым – будет тоже смешить людей…
Все начиналось не с прозы, а с поэзии. Ему даже посоветовали писать а-ля поэт Иегуда Галеви. Конечно, Галеви настоящий поэт, но почему надо быть еще одним Галеви? Стихи – это песни. А петь надо так, как поет народ.