В Палестине шли важнейшие процессы. Репатрианты Второй алии желали говорить на иврите, заниматься сельским хозяйством и защищать себя.

Иврит побеждал. И первое еврейское правительство, в котором все министры думали на идиш, приняло на себя печальную обязанность накладывать налог на еврейские газеты на языке идиш как на иностранные! Большего парадокса нельзя было придумать.

…Бялику приписывают такое высказывание: «На идише говорится само собой, а на иврите надо говорить!»

Базовый язык – кровь нации. Если это так, то евреям, выходцам из Европы, вливали кровь «другой» группы. Но возрождение иврита в Эрец-Исраэль было историческим вызовом.

Счастливый конец для иврита.

И всякое отсутствие альтернативы для идиша…

НО НЕ ПЛАКАТЬ!

О том говорит пример Шолом-Алейхема.

Он возродил еврейский литературный язык как изящную словесность!

Идиш унаследовал. Выучил. Язык Шолом-Алейхема производит какое-то особое впечатление доверительности, достоверности. Быть может, потому он и со сцены звучит просто и выразительно.

Его язык необычайно жив и правдив. И всегда несет в себе юмор, который окрашивает трагические ситуации. Юмор, как правило, направлен на самого рассказчика (и на самого автора) и только потом – на его собеседника.

Он не любил счастливого финала. Его, как правило, не было в жизни.

Но еще больше не любил трагического.

Не плачь – и выживешь!

С обвинением (памфлет «Суд над Шомером») обрушился Шолом-Алейхем на тех, кто изуродовал народный язык, испортил вкус публики, совратил множество простых читателей, которые не умеют отличить хорошего от дурного.

В письме Я. Динензону (Киев, 1 апреля 1888 года) Шолом-Алейхем писал:

«… Как, по-вашему, могу ли я молчать при виде того, как измываются над нашим бедным народным языком? Возьмите три-четыре последних номера «Фольксаблата» – и увидите, что там творится! У меня нет слов, язык прилипает к гортани, а перо бессильно выразить причиняемые мне страдания! Вы меня понимаете, собрат, вы обязаны меня понять!.. А то, что ж, Шолом-Алейхему оставить, стало быть, свой инструмент и – конец, долой идиш! – приняться за торговлю? Что вы скажите? Справедливо? Ну, а муза? А то самое, что щекочет (литературный зуд)? А народ? Нет, этого вы от Шолом-Алейхема не добьетесь!

Что же сделал Шолом-Алейхем? Пошел он, принес себя в жертву во имя Господа и сотворил нечто новое: ежемесячный еврейский журнал, на который у меня, надо полагать, имеются шансы и протекции среди власть имущих… я расшибу голову публике тем, что в одно прекрасное утро выйдет в свет большой еврейский сборник, да такой, каких свет не видел, но без объявлений, без барабанного боя, без трезвона, без выманивания денег, без премий, но – с оригинальной программой, с твердо установленной оплатой сотрудников, с доступнейшей ценой, со всеми достоинствами, со всеми привилегиями; в общем, брат мой, это будет нечто особенное, такое, что и на древнееврейском не было. И представьте себе – это нравится публике, в течение двух недель я получил уже более половины материала. И что за материал! И от каких писателей! Товар высочайшей марки…»

Вот уже сотни лет наш народ разговаривал на идиш. Этот язык был сокровищницей национальной энергии. Этим языком просто жили. Шолом-Алейхем понимал: то, что вложено в звуки языка – материнство, детство, история народа в диаспоре, духовная жизнь, – все это дорого, подлинно и принадлежит перу писателя. Шолом-Алейхем продолжал традицию языка, его интеллектуальное и духовное содержание определяло регистр каждого выражения, возможного в нем. Он благодарил каждого за точный, умный и острый язык.

В письме к И.Х. Равницкому (Киев, 8 июня 1888 года): «Да благословит Господь Ваше перо за то, что Вы защитили наш дорогой народный язык, в кой я влюблен, словно юноша!

Поверьте мне, брат, из-за несправедливости и насилия по отношению к нашему дорогому жаргону харкаю кровью…»

Склонность к писательству появилась у Шолом-Алейхема, как мы помним, с ранних лет. Его старый приятель предсказывал, что он сделается писателем и будет писать по-древнееврейски, как другие великие! Другой приятель доказывал иное: если Шолом и будет писать, то, конечно, по-русски, а не по-древнееврейски. Тех, кто пишет по-древнееврейски, – пруд пруди. И на кого они похожи? И никому не приходило в голову, что он будет писать по-еврейски, то есть на том языке, на котором говорят в семье, и в слободке, и в местечке, и в городе, например Бердичеве, или Жмеринке, или Переяславле или даже в Киеве!

Еврейский? Да какой это язык?! Что можно писать по-еврейски? «Жаргон» – чтиво для женщин, бабья утеха! Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди скажут – невежда.

« Однако еще с детства ясно помнится, – писал Шолом-Алейхем в книге воспоминаний «С ярмарки»,  – как в маленьком заброшенном местечке Воронке еврейская книжка, написанная именно на «еврейском жаргоне», пользовалась наибольшим успехом. Какая это была книжка, Шолом сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, разодранная, с желтыми засаленными страницами, без обложки, даже без заглавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые обыватели по обыкновению собрались у Нохума Вевикова, на проводы субботы. Мать еще занята на кухне «валашским борщом», а собравшиеся тем временем развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости сидят за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно прерывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочинителя: «Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Черта б его батьке!» Даже сам чтец не может удержаться и давится от смеха. Дети не хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминутно прыскают, заливаются смехом и, добродушно поругиваясь, сулили бы черта его батьке…

Так или иначе, будет ли он писателем или не будет, будет писать по-древнееврейски или по-русски, но образованным человеком он будет наверняка…»

Нобелевский лауреат по литературе Башевис-Зингер много думал о проблеме «смерти языка идиш»: « Наш язык умирает едва ли не последние двести лет. Но правда об идише – это правда о еврейском народе: умирая, мы возрождаемся вновь и вновь…»

Перевод Библии на идиш, сделанный в США, оказался не очень удачным. Надо же, переводить свое на свой же язык! Оказалось, нет в языке идиш таких слов, которые соответствовали бы библейской эпохе, а главное – описанию военных сражений.

Сохранился анекдот о студентах религиозной школы, призванных в царскую армию на фронта Первой мировой войны. Офицер командует «Огонь!» засевшим в окопах еврейским солдатам. Никто не стреляет. Еще раз перед лицом наступающих немцев офицер кричит: «Огонь!» И опять молчание. В бешенстве офицер кричит: «Почему вы не стреляете?!»

Из окопа ему отвечают: «Как можно, там живые люди! Кто-нибудь может пострадать».

Авторитетный ученый Довид Кац назвал идиш «слишком левый, слишком правый, слишком мертвый».

Но для Шолом-Алейхема идиш был языком тепла. В нем было тепло, которого не хватало в иврите. На этом языке нас любили такими, какие мы есть. В литературе на идиш было что-то материнское. И при этом скромность, народность, мягкость, даже тонкая эротика.

После поражения русской революции в 1905 году в лучших творениях на идиш было нечто успокаивающее: вот придет новый человек, свободный человек, лишённый иллюзий. И он пришел. И заговорил на иврите. Прошла юношеская любовь. Но Шолом-Алейхем выстоял и остался, по слову мудрецов, высок и полон, как Тора.

Состоялась бы без него знаменитая одесская литературная школа? Бабель, Ильф и Петров, Олеша, Саша Черный?

«– Мсье не скучает за театром?

– Зачем же я должен скучать непременно за театром? Я скучаю дома ».

Диалог из Шолом-Алейхема? Нет, из Власа Дорошевича.

Нужен был талант Шолом-Алейхема, чтоб пробиться к русскому читателю (его произведения много и часто переводились на русский).

Я не знаю, как был создан одесский язык. Но в нем вы непременно найдете частичку Шолом-Алейхема…

12

« Однажды во время беседы , – вспоминает Вс. Чаговец, – он по-детски наивно сказал:

– Если бы нашелся какой-нибудь сумасшедший, который предложил мне: «Вот тебе три Нью-Йорка и кусочек Переяслава, выбирай! Что возьмешь себе?» Я подумал бы и ответил: «Разрешите улучшить Переяслав по моему разумению, и я вам уступлю все ваши Нью-Йорки. Но пока моя родина может мне предложить на выбор: либо городового, либо сахарного магната… А я не люблю ни того ни другого».

Короче, мир устроен не для интеллигентов.

Повести, романы, даже рассказы Шолом-Алейхема перенаселены народом.

В Тевье, Мотле, Бузе он точно воплотил моих родных и близких – дедушку Израиля, моих соседей: знаменитых Мишку, Юрку, Валерку Ласкиных и, конечно, их брата Хому, известного во всей Европе симпатичного бандита. В Черновцах в нашем доме жили, кажется, одни евреи – Дульфаны, Тенцерманы, Копелевы, Портные, Шустеры…

Отважных защитников дам и родины – у Шолом-Алейхема нет.

Комического в них больше, чем героического.

Ну что героического в деревенском герое Тевье-молочнике, обремененном незамужними дочерьми, у которых впереди одни беды?

При этом Тевье даже не знает, сколько их. В первом монологе он жалуется, что должен прокормить семь дочерей, в шестой главе он упоминает лишь о шестерых, в седьмой – их только пять…. То ли он не знал, что с ними делать, то ли сам Шолом-Алейхем относился к ним как к собственным детям и не хотел ничего редактировать и исправлять…

Шолом-Алейхем умеет все беды и огорчения обращать в юмор. Причем никакой дистанции между автором и его героями, как планировал Шолом-Алейхем, фактически не получилось.

Писатель нашел «золотую жилу» – образ еврея, от лица которого он мог рассказывать о своем времени. Тевье раскованно беседует с Всевышним. Причем сам еврей испытывает истинное удовольствие от своих монологов.

В монологах встретились и Ента Куролапа, и вдова номер один, и вдова номер два, и вдова номер три из Шолом-Алейхема. И вдова Гитл Пуришкевич, у которой на старости лет хотят отнять (конечно, за чужие грехи) одного-единственного сына, которая жива на земле только милостью Бога и чайного магната Высоцкого, и еврейский немец-оборотень, который может превратиться в волка, корову, в лошадь или даже в утку. И конечно, тот мальчик, что украл ножик. И его отец, который в редкие минуты хорошего настроения говорит сыну: «А вечернюю молитву ты уже прочитал, чтоб ты не сгорел, чтоб ты не сдох?»

Шолом-Алейхем весь город опишет сверху донизу.

И рука не устанет…

Люди хорошие и не очень, работяги и те, кто делает жизнь «из воздуха»… Ах, какое у них дивное счастье: « Мне хорошо, я сирота !» А когда случается удача? Только вместе с бедой!

Касриловка для них рай! И Бердичев рай. И Деражня…

А про Киев или Одессу – и говорить нечего, это самый настоящий рай.

Пусть даже без электричества, без канализации, со скверными дорогами и дурной погодой.

А Гамбург «мог бы сгореть хотя бы сегодня. Гамбург… – это Содом!.. Таких злодеев, как в Гамбурге, нигде нет ».

А Лондон? «Лондон, почему ты не сгоришь?»

А « Америка – это Сибирь! Хуже Сибири! Сибирь – золото в сравнении с Америкой! » Правда, что хорошо: « Америка – это вам не Россия. В Америке «не подмазывают» ». А « въезд в Нью-Йорк ужасен !» (Между прочим, и сейчас тоже. В пробках надо стоять часами.)

Сколько исчезнувших профессий упомянуты в рассказах Шолом-Алейхема! «Вассерфирер» (водовоз), «штриклдреер» (веревочник), «койменкерер» (трубочист), «зегер» (распиловщик). А еще такие, которым нет даже эквивалента в русском языке…

А какой карнавал красок у Шолом-Алейхема! Пурим с легендарными персонажами и трещотками, Песах с его генеральной уборкой, Швиэс – Шавуот с наблюдением в полночь за небом, – надо ждать, когда оно разверзнется, тогда мы увидим Элиягу – пророка Илию.

И все желания наши сбудутся!

Творчество Шолом-Алейхема – настоящая энциклопедия еврейской жизни.

Революция 1905 года его отрезвила.

Шолом-Алейхем относил себя к «палестинофилам». Идеи сионизма привлекали его. Привлекал Герцль.

О нем написал статью. В сказку Герцля он не верил, хотя смутно ожидал объединения нации, верил во взаимовыручку, ценил религиозные и патриархальные традиции. Но готов ли наш народ к Земле обетованной? Готов ли он к собственному государству? Конечно, путь к этой стране прекрасен, в особенности если человек здоров. А если он болен? Значит нужно смеяться, потому что «Смеяться здорово! Врачи велят смеяться ».

У Шолом-Алейхема есть цикл рассказов, посвященных «маленьким людям с маленькими устремлениями». Действие разыгрывается в затхлых улочках допотопной Касриловки (такое обобщенное название носит у Шолом-Алейхема старое еврейское местечко). Представления обитателей Касриловки о большом мире самые наивные и смешные. При этом касриловцы почитают себя солью земли.

Живут здесь знаменитые бедняки, мастера голодать. Одному из них надоело голодать у себя в Касриловке, и он пустился по белу свету искать счастья. Во время скитаний попал в Париж к знаменитому миллионеру Ротшильду. Тут он предложил миллионеру такой товар, которого тот отроду не видывал – вечную жизнь. Сторговались за три сотни. Тогда касриловец и говорит Ротшильду: « Ежели вы хотите вечно жить, то мой совет: бросьте этот суетливый Париж и перебирайтесь лучше к нам в Касриловку. Вы тогда никогда не умрете, потому что со времени основания Касриловки у нас еще никогда не помер ни один богач …»

Шолом-Алейхем знает причины возникновения и существования Касриловки.

« Касриловка,  – говорит он, – находится как раз в середине благословенной «черты оседлости», куда посадили евреев голова на голову, как сельдей в бочку, и наказали им, чтоб они плодились и размножались…»

Он не был революционером в прямом смысле слова. И рецепта спасения этих наивных людей у него тоже не было. Он не знал, как сделать окружавшую его жизнь счастливой. Но навеки запечатлел в своих прекрасных художественных произведениях смешную и убогую жизнь «маленького человека», показав всему миру, что так жить нельзя.

Его внучка (дочь Лили Рабинович) Бэл Кауфман вспоминала: однажды Шолом-Алейхем привел внучек в зоопарк. Задержался у клетки с обезьянкой. Скатал из бумаги шарик, смочил его водой из-под крана и бросил ей. Та, хитрая, не проявила к нему никакого интереса.

– Разбалованная обезьянка, – сказал писатель разочарованно.

И отошел в сторону. И стал жадно пить воду. То были первые признаки диабета. Он ведь всегда шутил:

«Я умру не от голода, а от жажды».

Вскоре разразится война между Германией и Россией.

– Не может быть! Не может быть… – сердится Шолом-Алейхем.

В Германии уже никто не берет русских денег. Немка-хозяйка требует у Шолом-Алейхема в залог его часы, которые каждые пятнадцать минут отбивают удивительную, нежную мелодию…

На вокзале невозможно шагу ступить: горы багажа. Семья Шолом-Алейхема тоже сдаст свой багаж… и больше никогда его не увидит.

«Из Берлина в Копенгаген. На берлинском вокзале пересекают нам дорогу первые солдаты, отправляемые на фронт. Высокие, молодые, здоровые гренадеры – один в один, в голубых шинелях, с мешочками за плечами и в медных касках – проходят они мимо нас как длинная голубая лента. Они поют что-то очень веселое – как весело идти умирать!

Мы стоим и смотрим на них. Папа, бледный, с непередаваемым выражением в глазах, произносит:

– Война!

Теперь он поверил.

Копенгаген. Случайно собравшиеся, растерянные люди. Отец подавлен. Снова – без денег, с большой семьей, и снова выступает на сцену Америка.

В Америку!

Наша семья разделяется. Я уезжаю в Россию. Вижу его теперь в последний раз. Вот он стоит грустный, в дорожной «кепке», низко надвинутой на глаза…

Он плохо выглядит. Его мучает жажда, он беспрерывно пьет воду. Пьет, пьет – и не может утолить жажду. Где только он ни увидит кран, он откручивает его, делает из бумажки чашечку и пьет…» (Лиля Рабинович).

9 мая 1916 года у больного появилась сердечная недостаточность.

10 мая в последний раз слушал чтение газет. Потом попросил завесить зеркало. Не хотел видеть, как смерть проступает на его лице. Заснул. Проснулся. Крикнул: «Хочу сесть! Хочу сесть!» Снова замолчал. Все равно его никто не слышит. В больничную палату не пускали родных – Шолом-Алейхем боялся заразить их туберкулезом.

Последние его слова были: «Заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище…»

В один из дней, когда наступало облегчение, сказал жене:

– Знаешь, как только выздоровею и как только закончится война, сядем мы с тобой на первый пароход – и махнем домой. Зажились мы здесь. Заскучали…

Скончался он 13 мая – Шолом-Алейхем никогда не любил тринадцатое число. Номеруя страницы, пропускал «13», не останавливался в гостиницах в комнатах № 13.

Здесь есть некая тайна, ибо число «13» в еврейской духовной истории – счастливое. По Рамбаму все постулаты еврейской жизни укладываются в это число.

Знал об этом и Сталин, точнее, бывший семинарист Иосиф Джугашвили, который все подлости евреям подстраивал именно под тринадцатое число.

13 января был убит Соломон Михоэлс.

В ночь с 12 на 13 августа расстреляны члены Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), и тоже числом тринадцать…

Судьбы хороших, талантливых людей вырастают в живую, занимательную, грустно-веселую картину, заставляющую вдуматься поглубже.

Главное же: не плакать!

Хоронить его решили в соответствии с еврейской традицией. Был создан комитет по организации похорон из шести мужчин: друзья и коллеги Шолом-Алейхема и муж его дочери.

15 мая после ритуального омовения тела гроб, покрытый талесом, вынесли из дома по улице Келли в Бронксе. Здесь вместе с семьей жил в последний год писатель. Процессия двинулась к кладбищу, что на стыке Бруклина и Квинкса. Во главе шли ученики еврейской школы Бронкса. Когда процессия приблизилась к 14-й улице, тысячи людей, промокших до нитки, ринулись на мостовую и окружили катафалк.

У Вильямсбургского моста большинство из тех, кто шел пешком, простились с умершим. На кладбище у открытой могилы состоялась панихида. Было прочитано завещание, написанное Шолом-Алейхемом за год до смерти, в тот день, когда он узнал о кончине старшего сына Миши. Младший сын Нюма прочел поминальную молитву – кадиш.

Было 4 часа 15 минут 15 мая 1916 года…

По просьбе писателя семья намеревалась позже перевезти останки Шолом-Алейхема в Киев и захоронить рядом с отцом, поэтому гроб временно поставили в склеп и только позже перенесли в могилу, куда через двадцать шесть лет был опущен гроб жены писателя Ольги Рабинович.

1

Я родился в доме, окна которого выходят на восток, юг и запад. Было 24 июня, и солнце в этот день светило в окна восточной стены, что соответствует первым десяти градусам Рака, и означало мою принадлежность к первому Деканату. Планета – управитель Деканата – Луна. Камень Деканата – аметист. Ключевое слово – филантропия.

Передо мной сидит Рыжеволосая Венера и что-то чертит в блокноте, точно записывает мои анкетные данные… Если бы я рисовал ее, я бы положил ее, обнаженную, на кушетку, покрытую ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней. «Как на блюдце». И позади кушетки густыми складками свисал бы серый тяжелый шелк. Да, еще множество подушек, обтянутых золотой парчой. И волосы, чуть сплетенные, перекинутые через плечо. А в руках, как на старинных картинах – деревянное с позолотой венецианское зеркало и огромная пуховка розовой пудры.

– Тебя когда-нибудь рисовали обнаженной? – спросил я.

– Конечно, – изумилась она таким тоном, точно было бы просто возмутительно, если бы никто не отважился на такое.

Рыжеволосая Венера – художник, доктор психологии. Ее любимый предмет – «гендерные исследования». Благо опыта понабралось немало. С благословения своего профессора, известного последователя Кьеркегора и Бергсона, она начала, говоря научным языком, «реконструировать мифологию съемок порнофильмов». Ко всему – она астролог, и вот сейчас, после перерыва в четверть века, мы сидим в дворике местного музея, потягиваем пиво, и она пытается что-то постигнуть в моей судьбе.

Прежде всего ей надо выяснить – действительно ли я типичный Рак?

И она один за другим задает мне какие-то странные вопросы:

– Бросаешься ли ты на защиту того, кого любишь?

– Да!

– Нравится ли тебе море?

– Да! Да!

Море видно прямо из этого дворика. Оно спокойное, хрестоматийно тихое и ласковое.

– Мечтаешь ли ты о большой семье?

– Когда-то мечтал, – начинаю я нервничать.

– А теперь?

Молчу.

Она назидательно машет длинным красивым пальцем:

– В одиночку каждый только умирает. Жизнь – это парное катание во всем – в семье, в творчестве…

– В творчестве? Это как?

– «Писатель – читатель», «актер – зритель», «врач – больной»… Впрочем, давай продолжим. Нравится ли тебе идея быть в постели с двумя женщинами?

Я раздумываю. Скажу: «Нет» – не наберу нужных очков. Скажу: «Да» – вдруг разозлится и испортит все гадание.

– Понимаешь, все проходит. И желания тоже. Может быть, когда-нибудь и желал. Из профессионального любопытства скорее.

– Для режиссера – это вовсе не так уж трудно, – провоцировала она меня.

– Да, все проходит, – упорствовал я. – Заснул талантливым, проснулся бездарным. Озираешься по сторонам: куда талант подевался? Не находишь, злишься, всех подряд ругаешь. Я вообще не знаю ни одного режиссера, ни одного писателя, которому возраст пошел на пользу… Что же касается секса втроем, то это становится такой же идеологией, как раньше марксизм…

В общем, по результатам опроса я оказался Раком, которому есть над чем поработать в своем характере.

По совету Рыжеволосой Венеры я должен был внимательно ознакомиться со своими недостатками и постараться что-нибудь изменить к лучшему.

– Ты видишь то, что за горизонтом, – медленно говорила она. – Мысленно путешествуешь по многим землям. Твои услуги отличаются энтузиазмом, кому бы и когда бы ты их ни оказывал. Общительный человек. Проницательный аналитик. В конфликтных ситуациях тебя призывают в качестве судьи и посредника. Отсюда репутация справедливого человека.

Она точно вслушивалась в свои слова, желая их оценить по-новому. «В сущности, – думал я, – она ничего обо мне не знала. Слишком рано мы разорвали отношения, слишком долго не виделись. Да и находимся на разных ступенях социальной лестницы. Она – известный, а главное, преуспевающий старожил, я – новый репатриант, без шекеля в кармане, где уж тут лакомиться двумя женщинами в одной постели! Хотя бы постель приобрести…»

Впрочем, слава Богу, Челита – Рыжеволосая Венера – позаботилась.

Но ей надо знать обо мне все больше и больше.

«Видимо, у нее самые серьезные планы и она решила выяснить все, что касалось моих прежних жизней, так что, – думал я, – до нынешней жизни дело никогда и не дойдет…»

– Напротив, – оживилась она. – Я хочу, чтобы ты научился управлять своей собственной судьбой. Ты обязан знать, что твои теперешние качества – результат твоего прошлого, а то, что ожидает тебя завтра, определяется тем, как ты живешь сегодня. Короче, здесь, на Святой земле, ты должен жить иначе, а главное – написать сценарий собственной жизни.

– Ты права, раньше я только ставил пьесы, теперь я их пишу.

– Но поверь, мы сами предопределяем свою судьбу – хорошую, или плохую, или посредственную. Да, мы сами пишем сценарий и исполняем роли в собственной пьесе.

«Ну, положим, – думал я, – свою-то роль я исполняю не по доброй воле…»

После детального выяснения оказалось, что опыта прошлых жизней у меня не было. Но чем больше она спрашивала меня, тем явственнее слышал я бой часов. Передо мной явилась какая-то деревянная дверь. На двери было изображено Колесо Фортуны. Дверь неожиданно мягко открылась, и сразу все залилось синим, голубым и пурпурным светом. Небо и земля в оттенках голубого и пурпурного. Казалось, я отыскал пустынный уголок, где все земное пребывает в забвении. Надо мной сияли Солнце и Луна одновременно. Вся земля вокруг меня была усеяна часами различных форм и размеров: высокие, напольные часы из красного дерева, часы с кукушкой, наручные часы всех мастей. Какой-то странный пейзаж, точно на картинах Дали. Часы шли с колоссальной скоростью, так что я чувствовал, как старею, как седеют мои волосы, как на лбу прорезаются морщины. В ужасе я отступил от двери, схватился руками за лицо… Нет, все – как мгновение назад. Во всяком случае, старше я не стал…

Я снова шагнул к часам и лихорадочно стал переводить стрелки.

Подул свежий мягкий ветер. И я понял, что создается какая-то новая гармония.

Образы часов растворились. И я снова увидел голубые и пурпурные огни. Изображение на двери постепенно исчезло.

Известие о предыдущей жизни повергло меня в нервический припадок. – Англия, 1564 год…

– Стратфорд?! – почти крикнул я.

– Лондон, – хладнокровно заметила она.

Так я и знал!

Всю жизнь, в особенности после разрыва с Челитой, я усиленно занимался Шекспиром. Ставил на сцене «Короля Лира», «Ромео и Джульетту», «Гамлета», и только трагедия «Антоний и Клеопатра» мне не давалась.

Пьесам Шекспира у меня было какое-то сверхъестественное тяготение. И уж вовсе волшебную власть имели надо мной сонеты Шекспира. Когда Челита уехала из нашего города, я только и делал что повторял: