И я ушел.

Снял крохотную мансарду на дальней вилле, меньше, чем конура у собаки. Хозяевам нужен был ночной сторож. Собаке они уже не доверяли. Все газеты кругом пугали: «русская мафия, русская мафия»…

Пошел на биржу труда.

Там на меня долго смотрели, сличая мою физиономию с пожелтевшим предвыборным плакатом, где я красовался в команде мэра.

Прошлое я не помнил.

О будущем не помышлял.

Жил только настоящим. Утро. Потом поиски работы. Биржа труда. И «русские» «русские», «русские» – стоят, повернувшись в сторону Москвы, и крестятся: «Родина…»

А город торжественно праздновал сто двадцатилетие Суни Бейлина-старшего. Главный подарок сделал ему председатель комиссии по наименованию улиц Ман Гадор: новая улица получила, наконец, имя А. Пушкина!

Суня Бейлин-старший заставил весь муниципальный Совет запеть по этому поводу «Интернационал» и лично проследил, чтобы господин Шапиро получил приглашение на торжественную церемонию. И когда Ман Гадор предложил мэру города сбросить грязноватую тряпицу с мемориальной доски в честь 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина, эфиопский кейс наконец вспомнил имя великого русского поэта, которое его предки передавали из поколения в поколение. С трудом выговаривая непривычное имя, кейс выдохнул: «Евтушенко». И в знак своей правоты показал газету на амхарском языке, присланную из Аддис-Абебы. Это был сто двадцатый по счету перевод знаменитого стихотворения Евгения Александровича Евтушенко «Бабий Яр».

Впрочем, кто-то вспомнил, что в столице Эфиопии так назывался Яр царицы Савской.

Противники Суни тоже были удовлетворены наименованием. И называли улицу именем А. Фушкина, поскольку «п» и «ф» в иврите читаются одинаково…

Утром нового дня я собрал свои скромные пожитки и отправился в дом престарелых, где жил мой приятель. Приятель на месяц уезжал в родные пенаты, в Москву, и уступил мне комнату, пока я не найду себе что-нибудь подходящее. Доллар полз вверх. Хозяева квартир радостно потирали руки, а заодно благодарили министра абсорбции, который затруднял получение социального жилья.

День я сидел за письменным столом, глядя в одну точку. Заведующая домом престарелых, увидев меня, сказала жалостливо (все-таки я член городского Совета):

– Иди, купи себе что-нибудь вкусненькое, имей удовольствие…

А еще через день я снова отправился на биржу труда.

Вся в золотых кольцах блондинка швырнула мой диплом режиссера. «Такой работы не бывает», – сказала она. Диплом Литературного института ее поразил еще больше.

– Что-что ты делаешь?

– Пишу книги.

И тут она уличила меня во лжи. Загадочно улыбаясь, покачала головой:

– Нет, книги не пишутся, они делаются в типографии… – и как-то неопределенно показала рукой, видимо, припоминая, как именно делаются книги. Оказывается, она несколько лет проработала в типографии секретаршей.

Я стоял совершенно потерянный. Даже забыл напомнить (на всякий случай), что я член городского Совета.

– Пойдешь в археологическую партию рабочим, – сказала она удовлетворенно и стала что-то быстро строчить справа налево.

Тривиальность моей судьбы казалась мне столь очевидной, что я тут же согласился, и мы расстались тепло, чуть ли не обнявшись.

И жизнь моя, как ни странно, поменялась с решки на орла.

Утром я обнаружил себя под навесом, где сидели две молодые девушки и перебирали осколки древних амфор, кирпичей, глиняной посуды. Одна из них оказалась студенткой Иерусалимского университета, еще вчерашняя москвичка. Звали ее Керен, и она объяснила мне, что в год их экспедиция добывает до миллиона таких осколков (сейчас обрабатывают материал почти десятилетней давности). Что их руководитель, Барбара Джонсон из Гарвардского университета, прекрасная, счастливая и не замужем. Что наш город Деркето стоит еще примерно на шестнадцати городах, но они добрались только до греко-римских слоев, поскольку Барбару не интересует политика.

Барбара считает, что нужно иногда останавливаться и что даже больного нужно изредка освобождать от опеки. Мне подумалось – это обо мне…

Еще неделю я был на должности «куда пошлют» и, взяв лопату, «бери больше и кидай дальше». Собственно, всю эту науку «от забора до обеда» я прошел когда-то в советской армии и поначалу не понимал, как при таком раскладе можно охотиться за истиной.

Стояли тихие, замороченные солнцем дни. Я делал простую работу, иногда Барбара отпускала меня побродить по пустынному берегу моря. Но куда бы я ни шел, в моем воображении оживал Город, в чьи жемчужные небеса поднимались то высоченные колонны, то дворцы, то белые стебли минаретов да стаи голубей, легкие и яркие, серебро и аметист. В порту стояли иностранные суда, которые разворачивались медленно и неохотно, словно гигантские флюгера, навстречу ветру. И их тени наползали друг на друга, точно языки и расы, делая этот клочок земли не столько городом, сколько символом.

– Наша точка зрения на мир, – учила меня Барбара, – зависит от положения в пространстве и во времени – вовсе не от нашей личной уникальности, как бы нам того ни хотелось. Любая интерпретация реальности предопределена исходной точкой. Несколько шагов к востоку или западу – и вся картина меняется…

Мне казалось, Барбара вынырнула из небытия. И судя по всему, приняла меня близко к сердцу. Она объяснила, что чувствует, как земля ушла у меня из-под ног. А значит, вправе действовать по своему усмотрению.

И она стала рассказывать о трех незабываемых сезонах в ее жизни, когда она работала с англо-американской экспедицией на том месте, где находился древний Ур. Она говорила «Ур», а я слышал «Вавилон». И слова, которые наш предок Аврам сказал своей жене Саре и которые каждый из нас повторит через четыре тысячи лет: «Сара, надо ехать!» Сотни лопат одновременно вонзились в землю. Я видел облако пыли над зиккуратом. Ступеньки, по которым древние жрецы торжественной процессией поднимались к месту поклонения богу Луны Нанне. Облако, подхваченное легким ветром, вдруг распространилось по всей местности, и уже все пространство вокруг древней ступенчатой башни окуталось туманом…

Мое состояние было подобно детству; все эмоции взрослого человека заложены в ребенке, но он еще не осознает их смысла.

И Барбара улыбалась. Я знал, что не было у нее мужа, детей, семьи, где-то в Нью-Йорке – двоюродная или троюродная сестра. И всю жизнь – одна археология!

– Представьте себе – перед нами было святилище с остатками пяти храмов, окружавших полукругом зиккурат царя Ур-Намму. И древний фонтан с заасфальтированным длинным желобом для стока воды. И большой кирпичный стол… Я даже подумала, что этот стол – плод моего воображения… Может быть, я его придумала еще тогда, когда училась в университете… Но на нем… остались глубокие царапины от ножей, которыми убивали жертвенных животных. Их зажаривали как жертвенную пищу на очагах храмовых кухонь. Сохранились даже печи, в которых пекли хлеб. Через 3800 лет мы смогли опять разжечь огонь и привести в действие древнейшую в мире кухню…

Мне казалось, я опустился перед ней на колени, тихонько гладил ее руки и целовал пальцы. И пусть все вокруг думают что хотят! Ее рассказ точно отлучил меня от всех правил и запретов! Но чтоб взрослый человек, мужчина, умеющий властвовать над своими страстями, вдруг оказался захвачен стихией, отдался ей с таким самозабвенным пылом, которого прежде не могла зажечь в нем ни самая прекрасная женщина, ни самое безупречное произведение искусства, чтоб он потерял почву под ногами, унесся в открытое море – и пусть на этот раз никто не вздумает его спасать, пусть волны захлестнут его, проклятие тому, кто вернул бы его на берег! О, Барбара, околдовавшая мою душу, подчинившая себе биение моего сердца! Я слушал ее, и во мне замирало все, что было моим «я». Распад, полный распад всех элементов, составляющих мою жизнь. И дело не в том, что у нее прекрасный, завлекающий голос, даже не в том, что ее рассказ каким-то образом соединялся с моим сном о Вавилоне – она вновь создавала меня из пены и спасала; для чего это ей понадобилось – не знаю…

Только теперь я понял, что твердо стою на земле, точно поднялся на более высокую ступеньку цивилизации. Мне даже показалось: я вполне овладел ивритом. И теперь смогу сказать членам муниципального Совета: «Господа, какой чепухой вы занимаетесь!

А скульптуру Изиды в Национальном парке залили смолой…»

В течение следующей недели я суетливо бегал по территории, что-то подносил, что-то уносил, рыл в указанном месте. Мне почему-то казалось, что жизнь в основном уже прожита, что довольно с меня и тех впечатлений, которые я уже получил. Я присматривался повнимательнее к Барбаре, в глазах и во лбу было у нее что-то фатальное, то, что, как правило, отталкивает людей, но меня влекло к ней, и в голову мне приходила странная мысль: «а что, если… если там, в Вавилоне у храма, я встречался именно с ней? И все эти тысячелетия она ждала именно меня…»

В конце рабочего дня я попросил разрешения остаться на территории, предназначенной для раскопок.

Помню, я заснул лицом к небу.

А утром, взяв лопату, стал механически перебрасывать землю. И вдруг заработал с все возрастающей скоростью: «Я найду, найду ее!» Это было как желание написать в один присест книгу, поставить спектакль, сочинить музыку… Яма быстро увеличивалась. Вот так, если заглянуть вглубь, чувствуешь себя.

Я шел куда-то по звуку странного инструмента. Барбара рассказывала мне, что одним из высших достижений искусства в земле Ханаан была музыка, но поскольку люди не умели ее записывать, она исчезла – навсегда!

Но я слышал ее, слышал! Она вела меня все по той же пыльной дороге – да, да, это было со мной! Я никогда не был в Древнем Уре, на земле Ханаан, но мне надо это. Надо! Без этого я перестану существовать, я ничто…

То, что случилось, Барбара назвала чудом. Я наткнулся на статуэтку, которая сначала показалась мне просто необработанным камнем. К этому времени вокруг меня стояла уже вся группа. Барбара оттолкнула меня и стала руками отрывать статуэтку, хотя мне казалось, что она просто поглаживает ее, нежно, как ребенка, которого только что приняли из лона…

Наконец Барбара поднялась. В ее руках была скорбящая женщина с руками, воздетыми к голове.

– Такая фигурка обычно прикреплялась к ободку глиняного кратера, использовавшегося как погребальная утварь, – произнесла Барбара дрожащим голосом. – Поздравляю вас – перед вами филистимлянка… Может быть, ее делали с самсоновой Далилы…

– Она вавилонянка, – твердо сказал я. – Я видел ее у вавилонского храма…

Барбара стояла спиной ко мне, и я зарылся лицом в ее волосы, что падали ей на спину, густые, как грива, и пахли они до того хорошо, как цветы в саду…

Я был уверен – эта та женщина, за которой я шел все последние годы, а мне казалось всю жизнь. Смущало только одно: она была похожа одновременно на Барбару, на Рыжеволосую Венеру и… на Шекспира, я даже подумал, что вопрос не в том, существовал Шекспир или нет, а в том, был он мужчиной или женщиной.

А что, если его обращение в сонетах к мужчине говорит вовсе не о том, о чем думаем мы? Но эта мысль была только где-то на краешке сознания, главное – точное сходство этой глиняной женщины и с Барбарой, и с Челитой. Она даже была одного возраста с ними – между вавилонской старухой и той молодой особой, в какую превратила ее наша безумная ночь на вавилонской земле.

Барбара как-то стряхнула меня, и я увидел – она таращит на меня глаза, изумленная ощущениями, взволновавшими ее, и луч восходящего солнца, который скользнул сквозь рыжие кольца волос, словно зажег еретический ореол страсти вокруг ее головы. На мгновение мне показалось, что теперь она не станет растрачивать свою жизнь на поиски Божества под Землей, а найдет его в другом месте, и не раз…

Солнце падало на город прямым беспощадным светом.

Она подошла ко мне, ладная, счастливая, улыбаясь белозубой улыбкой и вдруг, обняв свободной рукой, поцеловала столь неумело, что я невольно вспомнил первопечатные книги. И ощутил, как этот робкий поцелуй вытесняет из меня тонкую ядовитую материю грез.

Я поднял голову и захлебнулся солнцем. И обнаружил, в который раз, – что остался без партнерши. К чему воплощать замыслы в жизнь, коль скоро сам по себе замысел приносит столько радости?

Ах, как она была права, Рыжеволосая Венера: «жизнь – парное катание во всем…»!

И вот придет вечер. И ощупью буду пробираться в темную, чужую комнату, в ее дальний угол, где торчат спинки пустых стульев – эти люди ушли танцевать…

А Барбара, единственная живая душа в этот час под бескрайней лазурью, по-прежнему улыбалась, точно далеко впереди себя видела зеркало, в котором отражалась ее стать и красота.

Под острым жалом солнца повизгивали собаки.

И было страшно. И плакать хотелось. И было все равно хорошо…

Я вернулся домой поздно вечером. Включил телевизор. Замелькали знакомые кадры. Иранский аятолла положил на Коран пистолет и сказал, что убьет Арафата как предателя арабских интересов.

На встрече премьер-министра Франции в аэропорту Лод устроители церемонии повесили вместо французского флага – люксембургский, такой же по цвету, только полосочки не вдоль, а поперек.

Журналист пытал школьника:

– Кто написал «Гимн Израиля»?

– Царь Шломо, – рычал тот.

Шла привычная израильская жизнь.

1

С кем сравнить одного из самых известных и самых малодоступных русскоязычных поэтов Израиля – Илью Бокштейна?

Первое впечатление – Велимир Хлебников. Та же бездомность, бесприютность, бормотание, выискивание в хаосе звуков, составляющих гармонию. Но бормотание «без правил», или «почти без правил» – как сказал в предисловии к книге Бокштейна Эдуард Лимонов.