Шрифт:
дячей собаке» бывать не любил 17, не собирался идти и в
этот раз. «Мне, впрочем, з в о н и л и , — сказал он, у л ы б а я с ь , —
передали: «Приходите, приехал французский король».
84
Весной 1914 года я как-то был неподалеку от Блока
и решил попытаться зайти к нему. Блок был дома. По
чти с первых слов он заговорил опять о Северянине.
«Я теперь понял Северянина. Это — капитан Лебядкин.
Я думаю даже написать статью «Игорь-Северянин и ка
питан Лебядкин» 18. И он прибавил: «Ведь стихи капи
тана Лебядкина очень хорошие». Он прочитал:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства.
И попал он раз в стакан,
Полный мухоедства.
Я понял, конечно, что я — отнюдь не победитель
в споре и что образ Достоевского помогает Блоку не
осудить Северянина, а найти ключ к его личности, обна
ружив сквозь видимую пошлость более глубоко скрытые
человеческие черты.
Блок спросил, читал ли я стихи его, напечатанные
в «Сирине», и стал расспрашивать о впечатлении от каж
дого. Я назвал прежде всего «Когда ты загнан и забит»,
еще не зная, что это — отрывок из «Возмездия». Блок
сказал об этом. Видно было, что он придает особое зна
чение своей работе над поэмой и проверить впечатление
от напечатанного отрывка ему важно. Из дальнейшего
разговора я понял также, что больше всех стихотворений,
напечатанных в «Сирине» 19, он ценит «Ты помнишь?
В нашей бухте сонной», незадолго до того появившееся
в «Русской мысли».
Тогда же в первый раз я решился попросить Блока
прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много
из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь
моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных
тогда) и другие.
Говорили опять о современной поэзии. Блок был уве
рен в цикличности литературных процессов: с этой точ
ки зрения возрождение поэзии должно было наступить
в двадцатые годы XX века.
Провожая меня, уже в дверях, Блок вдруг спросил:
«А вы верите в «Цех»?» (т. е. в «Цех поэтов»). Я отве
тил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и
сказал — словно о чем-то само собой разумеющемся:
«Ну да. Двадцатых годов».
Это были последние слова Блока, которые мне при
шлось слышать.
ПАВЕЛ СУХОТИН
ПАМЯТИ БЛОКА
Было жаркое лето в Москве. Я бродил по пустын
ным и вяло живущим улицам: замазанные мелом окна
особняков Арбата, важные гудки курьерских дальних
поездов, в лунные ночи загашенные фонари, открытки
друзей с манящими заграничными штемпелями — все
волновало сознанием некоторой покинутости и благодат
ной печалью, побуждающей к творчеству.
И вот, в душный июльский день, в кондитерской
Эйнем на Петровке, куда я зашел с Борисом Зайцевым,
я увидел А. А. Блока 1.
Александр Блок!
Дотоле для меня это было не имя, но обольститель
ный образ тех веяний, которыми я жил. Это был воздух,
раздраженный неслыханными ритмами стихов и той на
певностью, в которую гениально были облечены предчув
ствия и мысли многих из нас, пытающихся выразить
себя словом. Блок — это была сама юность, с зорями и
закатами, с тем весельем, на грани которого начиналось
паденье, с радостью, мгновенно переходящей в глухие
рыдания.
Таков был он, таковы были мы — питомцы «страш
ных лет России» 2.
Зайцев познакомил нас и осторожно спросил:
— А у вас, я слышал, несчастье?
Помнится, Блок не ответил на его вопрос, а перевел
разговор на что-то другое и занялся покупкой конфект.
«Вы дайте мне какие-нибудь п о з а н я т н е е » , — сказал он
продавщице.
86
— Пастила, шоколад М и н ь о н . . . — затараторила наро
чито вежливая барышня, с поднятою над витриной рукой
с оттопыренным мизинцем.
— Только уж не М и н ь о н , — сказал Блок, выбрал