какую-то коробку, заторопился и, простившись с нами,

ушел.

Выходя вслед за ним, я спросил у Зайцева, о каком

его несчастии говорил он.

— У Блока умер ребенок 3.

Блок, покупающий конфекты; Блок — отец, потеряв­

ший ребенка!

Я был как будто р а з о ч а р о в а н , — до того все мое пред­

ставление о нем было наджизненно и нереально, потому

что и я сам, и все, мне подобные, с нашими чувствами,

мыслями, мечтами и вкусами были нежизненны, и пье­

десталы нашим богам мы строили не на живой земле, а

в воздушных пространствах или в редакциях — душных,

прокуренных, шелестящих грудами рукописей, шум­

ных беседами, на которых реже председательствовал

разум или чистое литературное устремление, берущее

начало в исконном брожении масс, чаще — затаенная

литературная обида или напыщенная, тяжелая денежная

сумка мецената, чрезмерно томимого жаждой приобщить­

ся к лику восходящих литературных звезд.

Блок — не мечта, а человек — предстал передо мной

впервые, и так мимолетно, что я даже не запомнил его

фигуры, и только услыхал его твердый и уверенный шаг,

которым он вынес свою гордую фигуру в толпу гуляющей

Петровки.

Вторым звуком «человеческого голоса Блока», даже

хочется сказать — «животного голоса» (лучше придумать

не могу), я услыхал в его «Ночных часах»:

Я пригвожден к трактирной стойке,

Я пьян давно...

И для меня Блок стал облекаться плотью, но не тою

разнеженной, подкрашенной и даже «трупной», в которую

облек его художник Сомов, но в прекрасную плоть жи­

вого человека, с широкими плечами и сильной мускула­

турой, каким я увидел его при нашей второй встрече в

Петербурге и полюбил его крепко и навсегда.

Казалось бы, были причины не к любви, а к розни,

так как перед этим мы обмелялись с ним письмами по

87

поводу моей книги стихов «Полынь», которую он назвал

«непитательной» 4. Значит, было задето за живое мое ли­

тературное самолюбие? Но нет! Именно от этого одного

слова «непитательно» меня еще больше повлекло к Блоку.

Какое чудесное слово было сказано им! Сколько в нем

было скрыто мудрости и истинного п о н и м а н и я , — да, на­

стоящая литература должна быть питательной, должна

быть пищей, а не тем лимонадом, который высасывают

из бокалов через соломинку в кофейнях и ночных амери­

канских барах. После он, правда, изменил мнение о моих

стихах, но не это важно, а важно то, что с этого именно

момента начались мои жнзнедейственные отношения

с Блоком-поэтом. Он больше не отвлекал меня в сторону

чрезмерной и губительной мечтательности, но сам стал

для меня питательным. И, наконец, «Стихи о России»

были крепким звеном нашего недолгого, но верного дру­

жества.

Не забыть мне, как этот человек, на лице которого

присутствовало золотое обрамление высоких наитий, сидя

за своим столом, в квартире многоэтажного дома на

Пряжке, говорил мне о будущей России.

— З н а е т е , — говорил о н , — когда я подумаю и поста­

раюсь только представить себе, сколько в России бо­

гатств, сколько так называемых недр и возможностей,

то почти сумасшедшая мечта создается в моей голове,

мечта о том, когда все эти недра задвигают машины и

люди. Чем будем для мира мы — дикие скифы, русские

посконные мужики! Это может быть и страшно, но —

чудесно.

Это была ночь, и от слов его можно было поверить,

что в окно к нам глядится

Америки новой звезда 5.

А потом еще встреча и совсем другое: мы в ночном

притоне за кособоким столиком, на скатерти которого,

по выражению Щедрина, «не то ели яичницу, не то си­

дело малое дитяти». И перед нами чайник с «запрещен­

ной водкой». Улицы, по которым мы шли сюда, бы­

ли все в мелком дожде. Продавцы газет на Невском кри­

чали о «фронте», о «больших потерях германцев», о «под­