был в ту ночь необыкновенно напряжен. Он сидел напро­

тив меня, с полузакрытыми глазами, освещенный мягким

светом настольной лампы, и лицо его было бледно, почти

пергаментно. Чрезвычайно напряженно, очень медленно

и долго он говорил, и казалось, какая-то упорная, боль­

шая мысль сверлила ему мозг...

Блок был вообще большим, если можно так выразить­

ся, тугодумом, разумеется, в глубоком значении этого

слова; мысль медленно работала в нем оттого, что роди­

лась из самой глубины его существа, и вот отсюда —

вся его напряженность и медлительность слов, как будто

каждое слово, когда он говорил, тяжелыми каплями па­

дало с его уст.

В этот раз Блок уговаривал меня стать клоуном. Он

искренно и горячо уверял, что цирк — лучшая арена для

художника-артиста. «Смех сквозь слезы...» — много раз

повторял он и с необыкновенной любовью говорил имен­

но о цирке, о клоуне как о народном шуте, могущем

потрясать сквозь шутки и смех человеческие сердца,

сердца масс 2.

Блок уверял, что во мне достаточно патетизма, чтобы

стать настоящим клоуном в блоковском смысле слова. Он

4*

99

был глубоко убежден, что с приходом в цирк художника-

артиста можно превратить последний в самую замеча­

тельную арену возвышенных страстей, мыслей и чувств,

идущих от свободного, широкого человеческого сердца.

Я слушал Блока с огромным увлечением, и меня он

глубоко зажигал и увлекал. Все это так отвечало моим

заветным думам о третьем царстве и о вечно свободном

театре-балагане, где само шутовство, силой высокого

духа, поднималось бы на высоту истинного энтузиазма

и мудрой, широко-народной и детски-радостной, как

жизнь, романтики.

К утру Блок страшно устал от всех этих мучительно

обуревавших его дум и чувств. Казалось, совесть Блока

требовала чего-то, разрешения каких-то очень сложных

и больших вопросов, неотрывных от всего человечества в

целом, от дум о людях, о массах, от которых так далеки

мы, художники.

На рассвете Блок подвел меня к окну и, указав

на огромные заводские трубы, в красновато-туманной заре,

медленно и значительно проговорил: «Вы видите эти

трубы? Видите, как они молчаливы? Они молчат еще, но

скоро заговорят. Я чувствую это. Их голос будет грозен.

Нам всем надо много думать об этом». Слово «надо»

сорвалось с уст Блока с особенной душевностью и

скорбью о тех и к тем, о ком он думал и для кого в тот

миг говорил... Глубокое молчание охватило нас, и мы,

тихие, после этого расстались.

Я ушел от Блока, упоенный беседой и моей встречею

с ним, всегда действительно изумительно думающим по-

своему, по-особенному человеком; совесть в нем никогда

не засыпала, несмотря на всю его изысканность и огром­

ный нежный эстетизм. Мне было радостно в ту ночь идти

навстречу заре и рассвету.

E. M. ТАГЕР

БЛОК В 1915 ГОДУ

Я не была с ним з н а к о м а , — не имела этой радости,

этой высокой чести. Но, вместе со всем моим поколением,

я постоянно ощущала его присутствие в нашей жизни.

Я ведь принадлежала к тому поколению, на которое —

по меткому слову К. И. Чуковского — Блок действовал

как луна на лунатика. Шел первый год первой мировой

войны. Со страниц книг и журналов к нам неслась «ро­

ковая о гибели весть» 1 — это был его, блоковский, голос.

И реально, физически я его слышала, на литературных

концертах, на вечерах в Тенишевском зале, в Певческой

капелле... Ни с чем не сравнимый голос! Как будто глу­

хой, почти монотонный — и преисполненный такой

скрытой страсти, так глубоко залегающей силы. Как вол­

новали нас — университетскую молодежь — эти мнимо-

однообразные интонации! Мало с к а з а т ь , — волновали. Как

всякое приближение гения, это потрясало, сбивало с ног.

«И была роковая отрада» 2 в том, чтобы все твое суще­