случалось и позже... Само собою разумеется, что такое неестественное

распределение сна и бодрствования, при вообще болезненном состоянии, не

могло не иметь вредных последствий на нервную систему Федора Михайловича.

Так оно и было на самом деле. Между тем жизнь семейства текла вполне

нормально: все вставали довольно рано, и много нужно было любящей

заботливости и такта Анне Григорьевне, чтобы, при двух малолетних детях и двух

прислугах женского пола, соблюсти в доме тишину, без которой Федор

Михайлович не мог ни работать, ни спать, - несмотря даже на утомление за

ночною работою, так был чуток, нервен сон его.

Нормально пробудившись от сна, Федор Михайлович тотчас же вставал,

умывался и одевался в просторный и длинный пиджак из черного сукна - свою

постоянную домашнюю одежду (халата и туфлей он не носил), и принимался за

ожидавший его чай. Чай Федор Михайлович пил крепкий и сладкий по нескольку

стаканов, сидя за своим письменным столом, ходя за каждым стаканом через залу

в столовую, где стоял самовар и чайный прибор, и наливая его себе сам. Сидя за

чаем, Федор Михайлович или пробегал газеты, или набивал себе папиросы-пушки

из желтой маисовой бумаги... Курил он Довольно много и тем, конечно, усиливал

и без того большую деятельность своей нервной системы. Затем он принимал

посетителей, если они бывали. Часа в три в столовой для него сервировался

маленький сухой завтрак... Придя однажды к Федору Михайловичу во время его

завтрака, я видел, как он употреблял простую хлебную водку: он откусывал

черного хлеба и прихлебывал немного из рюмки водки, и все это вместе

пережевывал. Он говорил мне, что это самое здоровое употребление водки. После

завтрака Федор Михайлович выходил на прогулку, во время которой заходил в

типографию, когда это было нужно. В шестом часу он обедал с семейством,

которому и посвящал время до тех пор, пока дети не уходили спать, после чего

Федор Михайлович принимался писать. Чаще же бывало, что после обеда он ехал

к кому-нибудь из своих знакомых, которых у него было много, и притом все это

были лица почтенные, а некоторые так даже и высокопоставленные, - вообще

люди выдающиеся в высших сферах общества и литературы.

Таков бывал нормальный день Федора Михайловича.

Но горе ему было, если пробуждение происходило ненормально, то есть

если он бывал разбужен преждевременно, вследствие, например, нечаянного

стука или шума в квартире или просто потому, что, засидевшись за работою

долее, чем рассчитывал, бывал разбужен в обычное время и, таким образом,

168

вставал не выспавшись, как следовало. В таких случаях первое время по

пробуждении Федор Михайлович бывал удрученно-серьезен и молчалив. В

общем, вид его бывал в таких случаях как-то мучительно сдержан... Раза два или

три видел я его в таком положении, и каждый раз на меня этот его вид производил

гнетущее впечатление. В таких случаях он избегал разговора с кем бы то ни было; домашние, конечно, знали это и потому никого к нему в это время не пускали, и

только для меня делалось исключение, так как меня, приходившего к нему в такое

время только ради близкого его душе дела и притом по его же письменному

приглашению, он интересовался видеть... Указывая мне движением головы на

диван в своем кабинете, он кратко говорил:

– Садитесь.

И потом так же кратко спрашивал:

– Хотите чаю?

Я соображал, что утвердительный ответ в данном случае лучше

отрицательного, потому что утвердительный ответ отдалял деловой разговор, который начинать ему, очевидно, было тяжело, и поэтому отвечал, что хочу.

Тогда он шел в столовую, находил второй стакан, наливал в него такого же, как и

себе, крепкого чаю и приносил мне его.

– Курить хотите?
– спрашивал он спустя несколько минут.

Из выше приведенных соображений я опять отвечал утвердительно, и

Федор Михайлович подвигал к себе ящик с табаком и гильзами, набивал папиросу

и подавал ее мне. Таким образом, я не нарушал молчания до тех пор, пока он сам

не начинал говорить о деле, за которым звал меня.

Подобное описанному состояние Федора Михайловича иногда переходило