этот год, - увы!
– последний в жизни Федора Михайловича, популярность его

возрастала особенно быстро и в дни открытия памятника Пушкину,

состоявшегося в том году, достигла апогея.

В то время в Петербурге нередко давались литературные вечера с

благотворительною целью - большею частию в пользу недостаточных из

учащейся молодежи, и Федор Михайлович принимал в них самое живое участие, которое главным образом привлекало на эти вечера публику. Одним из таких

вечеров воспользовался я, чтобы посмотреть и послушать, хотя со стороны,

любезного душе человека. Это было в апреле 1880 года, в фомино

воскресенье...28 Достойно замечания, что, несмотря на то что дело было в

заключительный день пасхальных увеселений, стояла прекрасная погода, которая, заодно с только что наступившими белыми петербургскими ночами, манила на

прогулку на открытом воздухе, зала Благородного собрания у Полицейского

моста к началу вечера, то есть еще засветло, была буквально переполнена

публикою...

Когда по программе дошла очередь до выхода на эстраду Федора

Михайловича, в зале водворилась необыкновенная тишина, свидетельствовавшая

о напряженном внимании, с которым присутствовавшие устремляли свои взоры

на эстраду, где вот-вот появится автор "Братьев Карамазовых", писатель давно

знаменитый, но недавно признанный таковым... И вот, когда этот момент

наступил, среди напряженной тишины раздался взрыв рукоплесканий,

длившийся, то чуть-чуть ослабевая, то вновь вдруг возрастая, около пяти минут.

Федор Михайлович, деловою поступью вышедший из-за кулис и направлявшийся

к столу, стоявшему посредине эстрады, остановился на полдороге, поклонился

несколько раз приветствовавшему его партеру и продолжал, тою же деловою

поступью, путь к столу; но едва он сделал два шага, как новый взрыв

рукоплесканий остановил его вновь. Поклонившись опять направо и налево,

Федор Михайлович поспешил было к столу, но оглушительные рукоплескания

продолжались и не давали ему сесть за стол, так что он еще с минуту стоял и

раскланивался. Наконец, выждав, когда рукоплескания несколько поутихли, он

сел и раскрыл рукопись, но тотчас же, вследствие нового взрыва рукоплесканий, должен был снова встать и раскланиваться. Наконец, когда рукоплескания стихли, Федор Михайлович принялся читать. Читал он в тот вечер не напечатанные в

"Русском вестнике" главы из "Братьев Карамазовых". Чтение его было, по

обыкновению, мастерское, отчетливое и настолько громкое или, вернее, внятное, что сидевшие в самом отдаленном конце довольно большой залы Благородного

собрания, вмещающей в себе более тысячи сидящих человек, слышали его

превосходно.

Нечего и говорить, что публика горячо аплодировала чтению Федора

Михайловича, когда он кончил назначенное по программе, и просила его еще что-

нибудь прочесть. Несмотря на продолжительность только что оконченного

чтения, Федор Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что охотно

исполнил эту просьбу. Перед многочисленным собранием публики он чувствовал

175

себя так же хорошо и держал себя так же свободно, как бы в дружеском кружке; публика в свою очередь, чутко отличая искренность в его голосе, относилась к

нему так же искренне, как к давно знакомому своему любимцу, так что в

отношении тона овации публики Федору Михайловичу существенно отличались

от оваций какой-нибудь приезжей знаменитости из артистического мира вообще.

На этот раз перед чтением вне программы Федор Михайлович сказал

следующее маленькое вступление, полное характеристичности и остроумия:

– Я прочту стихи одного русского поэта... истинного русского поэта,

который, к сожалению, иногда думал не по-русски, но когда говорил, то говорил

всегда истинно по-русски!

И Федор Михайлович прочел "Власа" Некрасова {29} - и как прочел! Зала

дрожала от рукоплесканий, когда он кончил чтение. Но публика не хотела еще

расстаться с знаменитым чтецом и просила его еще что-нибудь прочесть. Федор

Михайлович и на этот раз не заставил себя долго просить; он сам, видимо, был