живший. Он бывал везде: - и за границей, и на Кавказе, и в Крыму - и находит, что ничто не может сравняться полезностью с приморским воздухом, морскими

купаньями и виноградным лечением для каждого организма, чем бы он ни

страдал. Между тем в Ессентуках страшная сырость, грязь, отсутствие каких бы

то ни было удобств к жизни. <...>

Что же касается до моего дара - "одно хорошее видеть", то это не совсем

так: у меня всегда крайности - или одно хорошее, или одно дурное. <...> Так и

относительно людей - или люблю безгранично, или терпеть не могу. Мать у меня

была молдаванка - дочь, нет, внучка, господаря Молдавии - Гика, сделавшая

mesalliance {неравный брак (франц.).}, женщина холерического темперамента, и

вот я, опять член случайного семейства {11}, "Подросток", унаследовала все ее

отрицательные качества: порывистость, нетерпимость, вспыльчивость, нервность, впечатлительность - все то, что мешает человеку спокойно и беспристрастно

смотреть на мир божий. И понимаю, что это дурно, да не умею переделаться.

Глубоко уважающая вас

X. Алчевская.

19 апреля 1876 года.

Обменявшись этими письмами, я решилась ехать в Петербург.

Недавно, пересматривая свои дневники, я нашла следующее описание

встречи моей с Достоевским:

"20 мая 1876 года,

Петербург.

Вчера мы приехали в Петербург. Цель моей поездки была - свидание с

Достоевским. Мысль не застать его в Петербурге так мучительно преследовала

меня, что я совсем расстроила себе нервы, и стоило мне подумать об этой встрече, я тотчас же начинала плакать. Устраивать свидание в таком виде я считала

невозможным, чувствуя, что, как только увижу его, расплачусь, и я не позволила

себе писать к нему вчера. Заснувши тем крепким сном, каким люди засыпают в

уютной постели после дорожных коек, железнодорожной неурядицы, требования

билетов среди ночи и проч. и проч., я проснулась отдохнувшая, успокоившаяся и

веселая. Несмотря на это, однако, когда посыльный пришел с ответом на мою

записку к Достоевскому, у меня забилось сердце. Было двенадцать часов дня.

"Почивают, - докладывал мне между тем посыльный, - встанут в три часа, тогда

им отдадут". <...>

198

В 5 1/2 мы сели обедать за табльдот. <...> После супа мальчик-швейцар

подошел поспешно к нашему столу и сказал вполголоса: "Господин Достоевский

вас спрашивает".

С быстротою молнии бросилась я из столовой, не сказавши собеседникам

ни слова, опрометью взлетела по лестнице и очутилась у дверей своего номера

лицом к лицу с Достоевским. Передо мною стоял человек небольшого роста,

худой, небрежно одетый. Я не назвала бы его стариком: ни лысины, ни седины, обычных примет старости, не замечалось; трудно было бы даже определить,

сколько именно ему лет; зато, глядя на это страдальческое лицо, на впалые, небольшие, потухшие глаза, на резкие, точно имеющие каждая свою биографию, морщины, с уверенностью можно было сказать, что этот человек много думал, много страдал, много перенес. Казалось даже, что жизнь почти потухла в этом

слабом теле. Когда мы уселись близко, vis-a-vis, и он начал говорить своим тихим

слабым голосом, я не спускала с него глаз, точно он был не человек, а статуя, на

которую принято смотреть вволю. Мне думалось: "Где же именно помещается в

этом человеке тот талант, тот огонь, тот психологический анализ, который

поражает и охватывает душу при чтении его произведений? По каким признакам

можно было бы узнать, что это именно он - Достоевский, мой кумир, творец

"Преступления и наказания", "Подростка" и проч.". И в то время когда он своим

слабым голосом говорил об отсутствии в нашем обществе стойких

самостоятельных убеждений, о сектах, существующих в Петербурге для

разъяснения будто бы Евангелия {12}, о нелепости спиритизма и

интеллигентного кружка, дошедшего до вывода, что это нечистая сила {13}, о

деле Каировой {14}, о своей боязни отстать от века и перестать понимать молодое

поколение или диаметрально противоположно разойтись с ним в некоторых

вопросах и вызвать его порицания, об анонимных письмах, в которых за