то же самое теперь и со мною. Тут, должно быть, какой-то закон психологии...

Федор Михайлович снисходительно улыбался.

– Вот оно что! Закон психологии! А я и не знал! Впервые слышу. Это

прелюбопытно, однако ж. Значит, сам же я виноват. Ну, хорошо, хорошо. Больше

не буду.

И он действительно с тех пор никогда не делал мне замечаний за мои

корректорские недосмотры, хотя число их от этого едва ли значительно

сократилось. (Увы! тут, кроме "психологии", было слишком много других

причин, и из них самые главные - торопливость журнальной работы, недостаток

отдельного помещения, необходимость работать без перерыва и по ночам).

Только раз, в конце года, когда снова печаталась статья "Z" {16}, Федор

Михайлович не стерпел и надписал наверху корректурного оттиска:

"Многоуважаемая Варвара Тимофеевна (вместо: Васильевна),

Особенно прошу вас поправить {То есть наблюсти, чтобы верно исправил

наборщик, (Прим. В. В. Тимофеевой.)} эту статью сообразно с моими

поправками. Как только дело касается этого автора, так тотчас у вас

неразобранные слова, выкидки целых фраз или повторения двух фраз сряду, и

проч. Вы мне сделаете особое удовольствие, если исполните мою просьбу.

Ваш Достоевский".

Случилось так, что эту корректуру я отправляла ему на дом сама, так как

новый фактор Траншеля, немец, не умел правильно надписать его адрес и

97

попросил это сделать меня. Но, взяв перо, я невольно остановиласьа как же мне

ему написать, неужели, как всем: его высокоблагородию, высокородию и пр.?

Мне показалось это решительно невозможным, и я надписала на конверте, как

пришло тут же в голову:

"Федору Михайловичу Достоевскому, знаменитому русскому писателю, с

детства любимому, дорогому и незабвенному".

– Уже запечатав снова пакет, заметил я эту надпись, - рассказывал мне

потом Федор Михайлович.
– И сейчас же подумал: что же это я делаю! На милые

такие слова отвечаю вдруг грубостью, брюзжу, как старая баба, пишу бранные

замечания! Распечатал типографский пакет и спрятал его себе на память. А

корректуру с замечанием положил в новый конверт и отослал в типографию.

Дескать, милые слова пусть останутся милыми словами, а дело делом.

Но все эти "бранные" замечания, упреки и выговоры напоминали скорее

журьбу отца, учителя или старшего возрастом друга. Начальнически-

редакторского тона я от него никогда не слыхала.

VII

С началом лета, с отъездом семьи в Старую Руссу, Федор Михайлович

стал чаще ходить в редакцию, - в квартиру князя М<ещерского>, на

Николаевской, и мы теперь часто встречались на Невском. (Федор Михайлович

жил тогда, кажется, в Гусевом переулке, а я - в Гончарной). И вот однажды, встретившись таким образом, он стал мне жаловаться на "скуку редакторства" и

на полное свое одиночество. И лицо у него при этом было такое унылое и

болезненно-удрученное, что мне невольно захотелось его развлечь.

– А вы ходите чаще к нам в типографию. Мы будем вас занимать!
–

простодушно, чисто по-женски предложила я.

Федор Михайлович улыбнулся детски добродушной улыбкой.

– То есть кто же это мы? Это вы с Траншелем и этот - как его?
–

"запивающий" корректор?

– И я и корректор - все мы!

– Да ведь вот я теперь туда иду, а вы оттуда уходите. Как же вы будете

меня занимать? Я встаю поздно, - я работаю всегда по ночам, - и раньше двух

редко выхожу из дому. Вот если бы вы там оставались, ну, хоть до трех - тогда

дело другое.

Я обещала ему никогда не уходить раньше трех и переменить час обеда и

занятий моих в Публичной библиотеке.

С тех пор Федор Михайлович начал ходить в типографию ежедневно, а

иногда приходил и утром и вечером. И так как от двенадцати с половиной до трех

типография замирала - все расходились кто завтракать, кто обедать - на мою долю

выпадала вся честь и радость делить с Федором Михайловичем его скуку и

одиночество.

Мы размещались обыкновенно теперь таким образом. Я уступала ему мое