презрительные слова: "Ишь французишка, так мелким бесом и рассыпается" -

дали мне понять, что объектом ревнивых подозрений Федора Михайловича на

этот раз оказался старик Д. В. Григорович (мать его была француженка).

Вернувшись с вечера, я очень журила мужа за его ни на чем не

основанную ревность. Федор Михайлович, по обыкновению, просил прощения,

признавал себя виноватым, клялся, что это больше не повторится, и искренне

страдал раскаянием, но уверял, что не мог превозмочь этой внезапной вспышки и

в течение целого часа безумно меня ревновал и был глубоко несчастлив.

Сцены такого рода повторялись почти на каждом литературном вечере:

Федор Михайлович непременно посылал распорядителей или знакомых

посмотреть, где я сижу и с кем разговариваю. Он часто подходил к

полуотворенной двери читательской и издали разыскивал меня на указанном

мною месте. (Обыкновенно родным читавших предоставляли места вдоль правой

стены, в нескольких шагах от первого ряда.)

Вступив на эстраду и раскланявшись с аплодирующей публикой, Федор

Михайлович не приступал к чтению, а принимался внимательно рассматривать

всех дам, сидевших вдоль правой стены. Чтобы муж меня скорее заметил, я или

отирала лоб белым платком, или привставала с места. Только убедившись, что я в

зале, Федор Михайлович принимался читать. Мои знакомые, а также

распорядители вечеров, разумеется, подмечали эти подглядывания и

расспрашивания обо мне моего мужа и слегка над ним и надо мной подтрунивали, что меня иногда очень сердило. Мне это наскучило, и я однажды, едучи на

литературный вечер, сказала Федору Михайловичу:

– Знаешь, дорогой мой, если ты и сегодня будешь так всматриваться и

меня разыскивать среди публики, то, даю тебе слово, я поднимусь с места и мимо

эстрады выйду из залы.

– А я спрыгну с эстрады и побегу за тобой узнавать, не случилось ли чего с

тобой и куда ты ушла.

Федор Михайлович проговорил это самым серьезным тоном, и я убеждена

в том, что он способен был решиться, в случае моего внезапного ухода, на

подобный скандал.

Приступы эпилепсии чрезвычайно ослабляли память Федора

Михайловича, и главным образом память на имена и лица, и он нажил себе

191

немало врагов тем, что не узнавал людей в лицо, а когда ему называли имя, то

совершенно не был в состоянии, без подробных вопросов, определить, кто именно

были говорившие с ним люди. Это обижало людей, которые, забыв или не зная о

его болезни, считали его гордецом, а забывчивость - преднамеренной, с целью

оскорбить человека. Припоминаю случай, как раз, посещая Майковых, мы

встретились на их лестнице с писателем Ф. Н. Бергом, который когда-то работал

во "Времени", но которого мой муж успел позабыть. Берг очень приветливо

приветствовал Федора Михайловича и, видя, что его не узнают, сказал:

– Федор Михайлович, вы меня не узнаете?

– Извините, не могу признать.

– Я - Берг.

– Берг?
– вопросительно посмотрел на него Федор Михайлович (которому,

по его словам, пришел на ум в эту минуту "Берг", типичный немец, зять Ростовых

из "Войны и мира").

– Поэт Берг, - пояснил тот, - неужели вы меня не помните?

– Поэт Берг?
– повторил мой муж, - очень рад, очень рад!

Но Берг, принужденный так усиленно выяснять свою личность, остался

глубоко убежденным, что Федор Михайлович не узнавал его нарочно, и всю

жизнь помнил эту обиду. И как много врагов, особенно литературных, Федор

Михайлович приобрел своею беспамятностью. <...>

Забывчивость Федора Михайловича на самые обыкновенные и близкие

ему имена и фамилии ставила его иногда в неудобные положения: вспоминаю,

как однажды муж пошел в наше дрезденское консульство, чтобы

засвидетельствовать мою подпись на какой-то доверенности (сама я не могла

пойти по болезни). Увидев из окна, что Федор Михайлович поспешно

возвращается домой, я пошла к нему навстречу. Он вошел взволнованный и

сердито спросил меня:

– Аня, как тебя зовут? Как твоя фамилия?