дороге, на границе Грузии и Армении, он встретил простую телегу, на которой

лежал деревянный гроб. "Грибоедова везем", - пояснили ему возчики-грузины

{2}. Тело самого Пушкина, как известно, было выволочено из Петербурга

подобным же образом, бесчестно и тайно. Эти времена давно прошли, и власти

были уже не в силах удержать проявление общественных симпатий. Некрасова

хоронили очень торжественно и на могиле говорили много речей. Помню стихи, прочитанные Панютиным, потом говорил Засодимский и еще несколько человек, но настоящим событием была речь Достоевского.

Мне с двумя-тремя товарищами удалось пробраться по верхушке

каменной ограды почти к самой могиле. Я стоял на остроконечной жестяной

крыше ограды, держась за ветки какого-то дерева, и слышал все. Достоевский

говорил тихо, но очень выразительно и проникновенно. Его речь вызвала потом

много шума в печати {3}. Когда он поставил имя Некрасова вслед за Пушкиным и

Лермонтовым, кое-кому из присутствующих это показалось умалением Некрасова

{4}.

– Он выше их, - крикнул кто-то, и два-три голоса поддержали его:

– Да, выше... Они только байронисты.

Скабичевский со своей простоватой прямолинейностью объявил в

"Биржевых ведомостях", что "молодежь тысячами голосов провозгласила

первенство Некрасова" {5}. Достоевский отвечал на это в "Дневнике писателя".

Но когда впоследствии я перечитывал по "Дневнику" эту полемику, я не встретил

в ней того, что на меня и многих моих сверстников произвело впечатление

гораздо более сильное, чем спор о первенстве, которого многие тогда и не

заметили. Это было именно то место, когда Достоевский своим проникновенно-

пророческим, как мне казалось, голосом назвал Некрасова последним великим

поэтом из "господ". Придет время, и оно уже близко, когда новый поэт, равный

Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого народа...

– Правда, правда...
– восторженно кричали мы Достоевскому, и при этом я

чуть не свалился с ограды.

Да, это казалось нам таким радостным и таким близким. Вся нынешняя

культура направлена ложно. Она достигает порой величайших степеней развития, 205

но тип ее, теперь односторонний и узкий, только с пришествием народа станет

неизмеримо полнее и потому выше.

Достоевский, разумеется, расходился в очень многом и очень важном со

своими восторженными слушателями. Впоследствии он говорил о том, что народ

признает своим только такого поэта, который почтит то же, что чтит народ, то

есть, конечно, самодержавие и официальную церковь. Но это уже были

комментарии. Мне долго потом вспоминались слова Достоевского именно как

предсказание близости глубокого социального переворота, как своего рода

пророчество о народе, грядущем на арену истории.

В эти годы померкла даже моя давняя мечта стать писателем. Стоит ли и в

самом деле, если даже Пушкины, Лермонтовы, Некрасовы знаменуют собою

только крупные маяки на старом пройденном пути. Я никогда не увлекался

писаревщиной до отрицания Пушкина и помнил, что Некрасов как поэт

значительно ниже и Пушкина и Лермонтова, но... придет время, и оно, казалось, близко, когда станет "новое небо и новая земля" {6}, другие Пушкины и другие

Некрасовы. Содействовать наступлению этого пришествия - вот что предстоит

нашему поколению, а не повторять односторонность старой культуры, достигшей

пышного, но одностороннего расцвета на почве несправедливости и рабства.

Я писал как-то о том, что у меня с юности была привычка облекать в

слова свои впечатления, подыскивая для них наилучшую форму, не успокаиваясь, пока не находил ее. В этот период моей жизни привычка эта если не исчезла, то

ослабела. Господствующей, основной мыслью, своего рода фоном, на котором я

воспринимал и видел явления, стала мысль о грядущем перевороте, которому

надо уготовить путь. <...>

Е. А. ШТАКЕНШНЕЙДЕР

Елена Андреевна Штакеншнейдер (1836-1897) - дочь известного

петербургского архитектора А. И. Штакеншнейдера. В ее доме собирались

видные представители литературы и искусства. С 1855 года она ведет дневник, с

60-х годов все чаще прибегает к форме воспоминаний, но возвращается