Шрифт:
что получившие право жить в Петербурге, как принимала их публика {11}.
Шевченку осыпали, оглушали рукоплесканиями и самыми восторженными
овациями, однажды довели его ими до обморока. Достоевскому же не выпадало
на долю ничего! Его едва замечали и хлопали заурядно, как всем, меньше, чем
всем. Как это объяснить и согласить с тем, что происходит ныне, и правы ли те, которые его успех и его все возрастающую популярность хотят приписать
каторге? Достоевский был в каторге четыре года и двенадцать лет в Сибири, Шевченко не был ни на каторге, ни в Сибири, он был в солдатах. Я себе все это
210
объясняю, но желала бы знать, как объясняют и другие, если помнят, что
происходило двадцать лет тому назад. Я думаю, что у Шевченки была тогда своя
партия в университете, с Костомаровым во главе, среди студентов.
Сепаратистические идеи были тогда в большом ходу, а идея самостоятельности
Малороссии в особенности; ведь и Чубинский, горячий поборник ее, был тогда в
Петербурге, и малороссийский журнал "Основа" издавался {12}, малороссы
выносили, вероятно, Шевченку, а у Достоевского партии не было. Публика же
мало знала и мало помнила и об одном и о другом.
Славу же Достоевскому сделала не каторга, не "Записки из Мертвого
дома", даже не романы его, по крайней мере не главным образом они, а "Дневник
писателя".
"Дневник писателя" сделал его имя известным всей России, сделал его
учителем и кумиром молодежи, да и не одной молодежи, а всех мучимых
вопросами, которые Гейне назвал проклятыми.
Вот как это можно объяснить и согласить с тем, что происходит ныне.
И ведь началась его слава недавно, именно два-три года тому назад, когда
стал он издавать "Дневник писателя". Каторга же и его прочие произведения
только усиливают ее, но не они ее причиной {13}.
Его значение учителя так еще ново, что он и сам его не вполне сознает, да
и вообще оно в сознание еще не вошло, а только входит, и дай бог ему здоровья и
веку. Продли, господи, его жизнь! Много может он сделать добра, установить
пошатнувшееся, расчистить и указать путь к правде. Главное, к нему сами идут, хотят его слушать, жаждут его слова, жаждут его, измученные, потерянные. А
тогда, хотя он и явился с каторги и читал из "Униженных и оскорбленных", люди
остались холодны.
Теперь к нему льнут. Стоит ему появиться, чтобы его окружили, чтоб все
глаза устремились на него и прошел бы шепот: "Достоевский! Достоевский!" А
тогда, бывало, сидит он у нас, а молодежь - много бывало у нас тогда студентов -
пляшет себе или поет и играет и никакого внимания не обращает на него. У нас
тогда, после выхода студентов из крепости {14}, часто танцевали. Его
племянница, Марья Михайловна {15}, хорошенькая девушка и отличная
музыкантша, интересовала тогда всех молодых гораздо более, нежели он.
Передала нам вчера, между прочим, Анна Григорьевна, что Федор
Михайлович объявил ей, что будет у нас играть на сцене и привезет к нам
Смирнову, писательницу, жену Сазонова и большую любительницу сцены. Мне
он этого еще не говорил. Но вот-то все сойдут с ума, и вот-то разыгрался наш
учитель. <...>
Среда, 12 ноября.
Анну Николаевну Энгельгардт вызвал в Петербург Стасюлевич в качестве
сотрудницы для новой своей газеты {16}. С самых первых дней появления Анны
Николаевны в Петербурге, когда она только что вышла за Энгельгардта и он
развозил свою молоденькую и умненькую жену по своим знакомым, все
211
привыкли видеть ее всегда в черном. Теперь на ней было тоже черное фуляровое
платье, но с желтыми цветами и парижским шиком.
А Достоевский ничего не заметил. Но он ведь и не тонок по этой части.
Помню, в какой восторг привела его тогда на представлении "Каменного гостя"
{17} Маша Бушен своим костюмом Лауры, который, сказать по правде,
приличием тоже не отличался, потому что был слишком короток. Я даже тогда
чуть не вскрикнула, увидав на сцене ее толстые ноги и толстые же обнаженные
руки, а он ничего не заметил и только всем восхищался. И не то чтобы
неприличное ему нравилось, как Шульцу, например, но он одно от другого просто
плохо различает. Он знает все изгибы души человеческой, предвидит судьбы