101

поправился. Лицо у него в тот вечер было такое кроткое, ясное и спокойное, какого я еще никогда у него не видала. "Ничего не слыхал!" - говорила я себе с

облегчением.

– Куда же это вы так спешите?
– остановил он меня, когда, окончив работу, я взялась за шляпу.
– Ведь еще рано, десяти еще нет. Посидите со мной, пока нет

корректуры.

Как ни прельщала меня прогулка по взморью, сознание, что Федор

Михайлович желает моего общества, было слишком могущественно. Я послушно

села опять на прежнее место к окну, впервые не чувствуя ни робости, ни

смущенья в его присутствии.

Он пересел поближе ко мне, за конторку, и несколько минут молча курил

и, казалось, о чем-то думал.

У меня опять тревожно забилось сердце при мысли, что он слышал мой

разговор с Демертом. "Хорошо, если слышал мою защиту, - думала я, - а если он

слышал одну только брань?!"

– Ну, куда же вы теперь?
– заговорил Федор Михайлович.
– День работали,

а вечером... Что вы делаете по вечерам?

– Живу!..

– А что значит, по-вашему, это "живу"? Есть у вас какие-нибудь

определенные идеи? Есть у вас какой-нибудь идеал или цель жизни? Или так и

живете - "без тоски, без думы роковой"? {22}

– Нет, и с думой, и с тоской, и с идеалом - живу!
– с увлечением

проговорила я, разгоряченная моим спором.

– И с идеалом?
– оживленно переспросил Федор Михайлович.
– С каким

же, например, идеалом? Ну, расскажите же мне!

И потому ли, что я все еще была под впечатлением "идейного" спора с

Демертом и на душе у меня накипело, или голос его, тихий и ласковый,

подействовал на меня, - я, не смущаясь, ответила ему горячим и смелым

признанием. Я говорила ему о моих мечтах и надеждах, об усилиях создать

самостоятельно любимую деятельность, добиться заветной цели, - и о том, что

женщине это особенно трудно...

И вероятно, он поверил моим словам, потому что слушал все время не

прерывая и в свою очередь поразил меня нежданным признанием:

– А знаете, какой я вам сейчас скажу комплимент? Уж наверное вы такого

ни от кого не слыхали.
– И, помолчав, он прибавил: - Вы мне чрезвычайно

напоминаете мою первую жену. Я ведь женат вторично, и от второй жены у меня

уже двое детей. А впервые я женился еще в Сибири. И первая жена - вы и лицом и

фигурой удивительно на нее похожи, - она, бедная, умерла от чахотки.

(Об этом сходстве он уже говорил при мне как-то Страхову: "Не правда

ли, она ужасно похожа на Марью Дмитриевну?" Я не поняла тогда, кто это Марья

Дмитриевна, но и Страхов тогда подтвердил: "Да, пожалуй... несколько

напоминает".)

– Комплимент вам тут, конечно, не потому, что это была жена моя, -

продолжал Федор Михайлович, - что же это за комплимент!
– а потому, что была

это женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, 102

в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном

смысле слова - да!
– и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок. Хотя, когда я женился на ней, у нее был уже сын. Я женился уже на вдове. Ну, что же, довольны вы моим комплиментом?
– закончил он тоном шутки.

– Очень довольна, Федор Михайлович, только боюсь...

– Чего вы боитесь?

– Что вы во мне ошибаетесь, и я недостойна такого сравнения. Я не всегда

такая.

– А вы будьте всегда, - внушительно, строго сказал он.
– Стремитесь всегда

к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе, как костер! Чтобы

всегда пылал душевный огонь, никогда чтобы не погасал! Никогда!

– Ну, а вы мне все-таки не сказали, какой же у вас идеал?
– снова начал он, помолчав.
– Идея-то ваша какая?

– Идеал один... для того, кто знает Евангелие...

– А вы его знаете?
– недоверчиво спросил он.

– В детстве я была очень религиозна и постоянно читала его.

– Но с тех пор, конечно, вы выросли, поумнели и, получив образование от

высших наук и искусств...

На углах его губ появилась знакомая мне "кривая" улыбка. Но в этот раз