удобно. Сидит он тогда и точно подбирается, обдумывает, как бы напасть, или

борется сам с собой. Голова его опускается, глаза еще больше уходят вглубь и

нижняя губа не то отвисает, не то просто отделяется от верхней и кривится. Он

сам тогда не заговаривает, а отвечает отрывисто. И удастся ему в такое время в

свой ответ или замечание впустить хоть каплю ехидства, то моментально, точно

чары снимутся с него, он улыбнется и заговорит, все, значит, прошло, иначе

целый вечер может он так хохлиться, с тем и уйдет. Кто его знает, он ведь очень

добрый, истинно добрый, несмотря на все свое ехидство, может дать волю

дурному расположению духа своего, он и раскаивается потом и хочет наверстать

любезностью. Вчера, например, что-то покоробило его, едва он вошел, и он

тотчас же съежился и насупился. Разносили чай, и я шепнула Дуне подать ему

кресло; он сидел на стуле и, съеженный, казался особенно жалким. Услышал мои

слова Пущин и сам поспешил исполнить мое желание. Достоевский хоть бы

кивнул ему, хоть бы глазом моргнул, и не пересел, конечно, а только сделал

движение поставить на мягкое бархатное кресло стакан с чаем. "Это, спрашивает, для стаканов?" - "Нет, говорю, не для стаканов, а для вас поставил Иван

Николаевич". Удовольствовавшись столь малым на этот раз, он тем не менее

тотчас словно очнулся, с улыбкой поблагодарил Пущина и начал говорить про

новую книгу Н. Я. Данилевского {7} (она еще не вышла), в которой Данилевский

доказывает, что все творения обладают даром сознания, не одни только люди, но

и животные и даже растения.

Сосна, например, тоже говорит: "Я есмь!" Но сосна не может этого

говорить постоянно, ежечасно и ежеминутно, как мы, люди, а лишь на

протяжении времени века, столетия, один раз. "Сознать свое существование, мочь

сказать: я есмь!
– великий дар, - говорил Достоевский, - а сказать: меня нет, -

уничтожиться для других, иметь и эту власть, пожалуй, еще выше".

Тут Аверкиев, которого с некоторых пор точно укусила какая-то

враждебная Достоевскому муха, сорвался с места и говорит: "Это, конечно, великий дар, но его нет и не было ни у кого, кроме одного, но тот был бог".

Достоевский стал ему возражать. Загуляев также, но он никого не слушал и

продолжал хрипеть, что, кроме Христа, никто не уничтожается для других. А он

сделал это без боли, потому что был бог. В это время приехала Маша Бушен и

прервала разговор, но Аверкиев продолжал один хрипеть свое.

Между тем это надоело. Аверкиев не давал никому молвить слова, а его

никто слушать не хотел. Заметив это, жена его вызвалась уговорить Достоевского

прочесть что-нибудь. Аверкиева сама иногда бестактна, шумлива, резка и для

208

многих просто несносна и смешна, но она прекрасная женщина, а относительно

мужа редкая жена.

Подошла она к Достоевскому с самоуверенностью хорошенькой

женщины, которой в подобных просьбах не отказывают, и потерпела фиаско.

Долго, впрочем, она с ним возилась, но он опять задумал ломаться. Наконец она

рассердилась и бросила его. Но когда она отвернулась от него и пошла к своему

месту, я заметила в его взгляде, которым он ее провожал, недоумение и

сожаление: "зачем, дескать, ты рано отошла, не дала мне еще немножко

поломаться? Я бы ведь согласился". <...>

Дослушав "Сцену у фонтана", Маша Попова говорит Маше Бушен:

"Попробуем-ка мы уломать Достоевского", - и отправились вдвоем. Он опять

было принялся за прежнее, но мне надоели эти проволочки, время уходило, и

становилось уже поздно. Я сунула ему в руки том Пушкина и говорю: "Я

нездорова, доктор запретил меня раздражать и мне противоречить, читайте!" Он

не возразил ни слова и немедленно стал читать "Пророка", а затем и другие вещи, и заэлектризовал или замагнетизировал все общество. Вот этот человек понимает

тонко и без всяких вспомогательных средств - вроде шепота, и выкрикиваний, и

вращения глаз, и прочего- слабым своим голосом, который - не понимаю уж,

каким чудом - слышался всегда в самых отдаленных углах огромной залы, он

проникает не в уши слушателей, а, кажется, прямо в сердце. Если читать стихи

Пушкина про себя - наслаждение, то слушать их передачу и чувствовать между