"гармонии".

В очерке в "Ожидании лучшего" (1883) Г. Успенский выступает против К.

Леонтьева в защиту Достоевского. Не будучи толстовцем, относясь к

Достоевскому как к "безумному, страстному проповеднику суровой аскетической

морали" (В. М. Михеев, О Глебе Ивановиче Успенском.
– "Народное благо", 1902, N 11, 12) и сознавая утопичность идеи христианской любви как панацеи от

социальных бед, Успенский тем не менее проводит резкую грань между

нравственными идеалами Достоевского и Толстого, с одной стороны, и

лицемерно-охранительными установками реакционеров типа Леонтьева, с другой.

ПРАЗДНИК ПУШКИНА

(Письма из Москвы - июнь 1880)

I

...Вчера, 8-го июня, музыкально-литературным вечером в залах

Благородного собрания окончились четырехдневные торжества в честь открытия

памятника Пушкину {1}, и сегодня же мне бы хотелось передать вынесенные

впечатления. Следовало бы, минуя все ненужное и не идущее к делу, прямо

начать речь о том, что осталось от этих торжеств самого существенного, ценного, достойного памяти, но именно "свежесть-то впечатлений" торжества, которое

только вчера окончилось, и не позволяет сделать этого так, как бы хотелось.

Существенное и ценное пока еще тонет в шуме и громе ораторских речей,

бряцании лир, в звуках музыки, в треске бесчисленных аплодисментов, в

беспрестанных криках "браво" и "ура", в звоне ножей, вилок, стаканов и рюмок, в

чмоканье поцелуев - все это вместе сильно мешает сосредоточиться на

нравственном значении минувшего торжества. "Нечто сербское" - определяют

"Современные известия" общий "облик" миновавшего торжества, и как, по-

видимому, ни нелепо это уподобление, но оно все-таки недаром сорвалось с пера

г-на Гилярова-Платонова {2} <...>

В течение двух с половиною суток никто почти (за исключением И. С.

Тургенева, Ф. М. Достоевского) не сочел возможным выяснить идеалы и заботы, волновавшие умную голову Пушкина, при помощи равнозначащих забот,

присущих настоящей минуте; никто не воскресил их среди теперешней

действительности, а это-то, как увидим ниже, и было бы самым действительным

средством к выяснению всей обширности значения Пушкина. Напротив,

руководствуясь в характеристике его личности и дарования фактами,

исключительно относившимися к его времени, господа ораторы, при всем своем

рвении, и то только едва-едва, сумели выяснить Пушкина в прошлом, отдалили

227

это значение в глубь прошлого, поставили его вне последующих и настоящих

течений русской жизни и мысли. Привязанные, точно веревкой, к великому имени

Пушкина, они сумели-таки поутомить внимание слушателей, под конец торжеств

начавших даже чувствовать некоторую оскомину от ежемгновенного повторения

"Пушкин", "Пушкина", "Пушкину"!.. И чего-чего только не говорилось о нем! Он

сказочный богатырь, Илья-Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей-

разбойник! Он летает на ковре-самолете, носится из конца в конец, из Петербурга

в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкин - это возбуждение

русской музы, это незапечатленный ключ, Пушкин слышит дальний отзыв друга, бред цыганки, песню Грузии, крик орла, заунывный ропот океана. Пушкина

честят и славят всяк народ и всяк язык, но мы, русские, юнейшие из народов, мы, узнавшие себя в первый раз в его творениях, мы приветствуем Пушкина как

предтечу тех чудес, которые, может быть, нам "суждено явить" {3}. В течение

двух с половиной суток, почти без перерыва, публика слушала такие и подобные

уверения в гениальности, многосторонности, широте, теплоте и других

бесчисленных качествах этого гениального человека и его огромного дарования.

Хлопали, хлопали, наконец стали уже чувствовать утомление, когда на выручку

явились сначала И. С. Тургенев, а за ним и Достоевский.

И. С. {4} отрезвил и образумил публику, первый коснувшись, так сказать,

"современности". Не в суде глупца, - сказал оратор, - и не в смехе толпы холодной

было дело (то есть заключалась причина охлаждения общества к творчеству

Пушкина); причины лежали глубже; они были неизбежны и лежали в

историческом развитии общества, в условиях весьма многосложных, при которых

зарождалась новая жизнь, начинавшая вступать из литературной эпохи в эпоху