оказалось, как-то незаметно для читателя, что Алеко, который, как известно, тип

вполне народный, изгоняется народом именно потому, что ненароден. Точно так

же народный тип скитальца, Онегин, получает отставку от Татьяны тоже потому, что ненароден. Как-то оказывается, что все эти скитальчески-человеческие

народные черты - черты отрицательные. Еще прыжок, и "всечеловек"

превращается "в былинку, носимую ветром", в человека-фантазера без почвы...

233

"Смирись!
– вопиет грозный глас: - счастие не за морями!" Что же это такое? Что

же остается от всемирного журавля? Остается Татьяна, ключ и разгадка всего

этого "фантастического делания". Татьяна, как оказывается, и есть то самое

пророчество, из-за которого весь сыр-бор загорелся. Она потому пророчество, что, прогнавши от себя всечеловека, потому что он без почвы (хотя ему и нельзя

взять дешевле), предает себя на съедение старцу генералу (ибо не может основать

личного счастия на несчастии другого), хотя в то же время любит скитальца.

Отлично: она жертвует собою. Но увы, тут же оказывается, что жертва эта

недобровольная: "я другому отдана!" Нанялся - продался. Оказывается, что мать

насильно выдала ее за старца, а старец, который женился на молоденькой, не

желавшей идти за него замуж (этого старец не мог не знать), именуется в той же

речи "честным человеком". Неизвестно, что представляет собою мать? Вероятно, тоже что-нибудь всемирное. Итак, вот к какой проповеди тупого, подневольного, грубого жертвоприношения привело автора обилие заячьих идей. Нет ни

малейшего сомнения в том, что девицы, подносившие г. Достоевскому венок,

подносили ему его не в благодарность за совет посвящать свою жизнь

ухаживанию за старыми хрычами, насильно навязанными в мужья; не за матерей, выдающих дочерей замуж насильно, дабы они в будущем своими страданиями

помогли арийскому племени разогнать тоску. Очевидно, что тут кто-нибудь

ошибся. Но в неправильном толковании речи виновен не кто иной; как сам Ф. М.

Достоевский, не высказавший своей мысли в более простой форме.

Н. Н. СТРАХОВ

ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК (1880)

(Из "Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском")

Как свидетель торжества, которое выпало на долю Федора Михайловича

на Пушкинском празднике, той "пальмы первенства", которую он получил на

этом мирном состязании, постараюсь рассказать это событие со всеми

подробностями, какие успел заметить. Я не принимал никакого деятельного

участия в этом чествовании памяти Пушкина, был лишь простым зрителем, но

оно глубоко меня интересовало; поэтому для меня была яснее, чем для многих

других, та внутренняя драма, которая разыгралась на этом празднике и в которой

главная роль оказалась принадлежащею Федору Михайловичу. <...>

6-го июня все мы с десяти часов утра собрались в Страстной монастырь

слушать обедню и панихиду. Церковь наполнилась литераторами и вообще

отборною интеллигенциею, которая сдержанно разговаривала под звуки сладкого

пения. Служил митрополит Макарий; в конце службы он говорил проповедь на ту

простую тему, что нужно благодарить бога, пославшего нам Пушкина, и нужно

молиться богу, чтобы он даровал нам для всяких других поприщ подобных

сильных деятелей. Проповедь показалась мне несколько холодною, и не было

234

заметно, чтобы она произвела особенное впечатление, Первая минута восторга

наступила, как мне кажется, когда мы вышли на площадь, когда был сдернут

холст со статуи и мы, при звуках музыки, пошли класть свои венки к подножию

памятника. Церемония у памятника имела совершенно светский характер и

состояла из этого положения венков и из чтения бумаги, которой комиссия,

сооружавшая памятник, передавала его в собственность городу Москве. Бумагу

читал с высокой эстрады Ф. П. Корнилов. <...>

Начиная с этой короткой церемонии, всеми овладело радостное,

праздничное настроение, не прерывавшееся целых три дня и не нарушенное

никаким печальным или досадным случаем. Того, что называется скандалом,

легко можно было ожидать; во-первых, легко могла обнаружиться вражда,

которой всегда не мало бывает между литераторами; во-вторых, кто-нибудь мог