Когда разошлись все "лишние", Федор Михайлович поднял голову и

заметил с улыбкой:

– А прелюбопытные экземпляры иногда бывают у Траншеля.

– ----

Лично для меня посещения Федора Михайловича были единственным

светлым лучом в этом "темном царстве". С радостным трепетом заслышишь, бывало, его шаги в наборной... Потом нетерпеливо ждешь его появления... И

когда увидишь в дверях слегка сутулую фигуру в пальто и калошах и бледное, измученное, всегда полное мысли, писательское лицо, с тревогой, бывало,

следишь за ним, пока он раздевается тут же в углу, и по тому, как он снимает

пальто и калоши, как он кашляет и вздыхает, как взглянет впервые, - стараешься

угадать, какой он пришел: добрый или сердитый? Если сердитый и

раздражительный, знаешь, что лучше молчать и "не трогать его", то есть делать

вид, что не замечаешь его присутствия. А если добрый - можно и улыбнуться и

пошутить. Тогда он сам начнет разговаривать и подшучивать над тем, как я сижу, как читаю...

– Точно сзади вас гувернер строгий-престрогий с розгой стоит...

Тогда, как искры, полетят от него разнообразные интонации, слова,

замечания, то сравнения, то стихи, то воспоминания...

И часа два или три промелькнут как минуты. Забудешь и духоту и

усталость... И вдруг придет в голову: "А ведь никто и не знает, с кем я тут сижу, разговариваю... с Достоевским!.."

113

XIII

Если в конторе не было посторонних, Федор Михайлович по-прежнему

писал вслух свои "Дневники". Иногда он рассказывал свои впечатления, события

дня. Именно в это время, помню, рассказывал он мне "историю" своей встречи с

известным автором "судебных рассказов" А. Шкляревским. Встреча эта произвела

на Федора Михайловича такое болезненно-тяжелое впечатление, что он, по-

видимому, долго не мог от него освободиться.

Дело было так. Шкляревский летом однажды зашел к Достоевскому и, не

застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдет за ответом недели через две

Федор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал ее, как всегда, в редакцию, где

хранились все рукописи - и принятые и непринятые. О принятии рукописи

известить автора Федор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда

в разъездах и не имея в Петербурге определенного места жительства, адреса

своего не оставлял никому.

Прошло две недели. Шкляревский заходит к Федору Михайловичу - раз и

два, - и все не застает его дома. Наконец в одно утро, когда Федор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной

поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то

незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его "сейчас разбудили", но

Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Федора Михайловича, будить

отказывается.

– И наконец они такой там подняли гам, - рассказывал мне Федор

Михайлович, -что волей-неволей я вынужден был подняться. Все равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: "Что это у вас там такое?" - "Да

какой-то, говорит, мужик пришел - дворник, что ли, - бумаги, чтобы сейчас ему

назад, требует. Сердитый такой - беда! Ничего слушать не хочет. И ждать не

хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали". Я догадался, что это кто-

нибудь от Шкляревского. Скажи, говорю, чтобы подождал, пока я оденусь. Я

сейчас к нему выйду. Но только стал одеваться и взял гребенку в руки, - слышу, рядом, в гостиной, опять ожесточеннейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что

отвечать, а посетитель, видимо, дошел до белого каления, потому что не так же я

уж долго одевался и причесывался, а он, слышу, кричит на весь дом: "Я не

мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!.." А у меня, надо вам

сказать, пояснил Федор Михайлович, мебель в гостиной на лето составлена в кучу

и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому ее убирать.

Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал,

поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу:

действительно, не мальчишка, человек уже пожилой, небритый; одет как-то

странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных