отношения с Анной Васильевной и считал ее своим верным другом. <...> 24

XV

В чаду новых радостных впечатлений мы с Федором Михайловичем как-

то позабыли о работе над окончанием "Преступления и наказания", а между тем

оставалось написать всю третью часть романа {16}. Федор Михайлович вспомнил

о ней в конце ноября, когда редакция "Русского вестника" потребовала

продолжения романа. К нашему счастью, в те годы журналы редко выходили

вовремя, а "Русский вестник" даже славился своим запаздыванием: ноябрьская

книжка выходила в конце декабря, декабрьская - в начале февраля и т. д., а

потому времени впереди было довольно. Федор Михайлович привез мне письмо

редакции и просил совета. Я предложила ему запереть двери для гостей и

работать днем от двух до пяти, а затем, приезжая к нам вечером, диктовать по

рукописи.

Так мы и устроили: поболтав с часочек, я садилась за письменный стол,

Федор Михайлович усаживался рядом, и начиналась диктовка, прерываемая

разговорами, шутками и смехом. Работа шла успешно, и последняя часть

"Преступления", заключающая в себе около семи листов, была написана в течение

четырех недель. Федор Михайлович уверял меня, что никогда еще работа не

давалась ему так легко, и успех ее приписывал моему сотрудничеству.

Всегдашнее бодрое и веселое настроение Федора Михайловича

отразилось благотворно и на его здоровье. Все три месяца до нашей свадьбы у

него было не более трех-четырех припадков эпилепсии. Это меня чрезвычайно

радовало и давало надежду, что при более спокойной, счастливой жизни болезнь

уменьшится. Так оно впоследствии и случилось: прежние, почти еженедельные

припадки с каждым годом становились слабее и реже. Вполне же излечиться от

эпилепсии было немыслимо, тем более что и сам Федор Михайлович никогда не

лечился, считая свою болезнь неизлечимою. Но и уменьшение и ослабление

припадков было для нас большим благодеянием божиим. Оно избавляло Федора

Михайловича от того поистине ужасного, мрачного настроения, продолжавшегося

иногда целую неделю, которое являлось неизбежным следствием каждого

припадка; меня же - от слез и страданий, которые я испытывала, присутствуя при

приступах этой ужасной болезни.

Один из наших вечеров, всегда мирных и веселых, прошел, совершенно

для нас неожиданно, очень бурно.

Случилось это в конце ноября. Федор Михайлович приехал, по

обыкновению, в семь часов, на этот раз чрезвычайно озябший. Выпив стакан

горячего чаю, он спросил, не найдется ли у нас коньяку? Я ответила, что коньяку

нет, но есть хороший херес, и тотчас его принесла Федор Михайлович залпом

выпил три-четыре больших рюмки, затем опять чаю и лишь тогда согрелся. Я

подивилась, что он так озяб, и не знала, чем это объяснить. Разгадка скоро

последовала: проходя за чем-то через переднюю, я заметила на вешалке ватное

осеннее пальто вместо обычной шубы Федора Михайловича. Я тотчас вернулась в

гостиную и спросила:

– Разве ты не в шубе сегодня приехал?

– Н-нет, - замялся Федор Михайлович, - в осеннем пальто.

25

– Какая неосторожность! Но почему же не в шубе?

– Мне сказали, что сегодня оттепель.

– Я теперь понимаю, почему ты так озяб. Я сейчас пошлю Семена отвезти

пальто и привезти шубу.

– Не надо! Пожалуйста, не надо!
– поспешил сказать Федор Михайлович.

– Как не надо, дорогой мой? Ведь ты простудишься на обратном пути: к

ночи будет еще холоднее.

Федор Михайлович молчал. Я продолжала настаивать, и он наконец

сознался:

– Да шубы у меня нет...

– Как нет? Неужели украли?

– Нет, не украли, но пришлось отнести в заклад.

Я удивилась. На мои усиленные расспросы Федор Михайлович, видимо

неохотно, рассказал, что сегодня утром пришла Эмилия Федоровна и просила

выручить из беды: уплатить какой-то экстренный долг в пятьдесят рублей.

Пасынок его также просил денег; в них же нуждался младший брат Николай