Обычно на таких прогулках мой муж отдыхал от всех литературных и

других дум и находился всегда в самом добродушном настроении, шутил,

31

смеялся. Помню, что в программе концертов часто стояли вариации и попурри нз

оперы "Dichter und Bauer" F. von Suppe {"Поэт и крестьянин" Ф. фон Зуппе.}.

Федор Михайлович полюбил эти вариации благодаря одному случаю: как-то на

прогулке в Grossen Garten мы повздорили из-за убеждений, и я высказала свое

мнение в резких выражениях. Федор Михайлович оборвал разговор, и мы молча

дошли до ресторана. Мне было досадно, зачем я испортила доброе настроение

мужа, и, чтоб его вернуть, я, когда заиграли попурри из оперы Fr. von Suppe, объявила, что это "про нас написано", что он - Dichter, а я Bauer, и потихоньку

стала подпевать за Bauer'a. Федору Михайловичу понравилась моя затея, и он

начал подпевать арию Dichter'a. Таким образом, Suppe нас примирил. С тех пор у

нас вошло в обыкновение в дуэте героев потихоньку вторить музыке: мой муж

подпевал партию Dichter'a, а я подпевала за Bauer'a. Это было незаметно, так как

мы всегда садились в отдалении под "нашим дубом". Смеху, веселья было много, и муж уверял, что он со мною помолодел на всю разницу наших лет. Случались и

анекдоты: так однажды с "нашего дуба" в большую кружку с пивом Федора

Михайловича свалилась веточка, а с нею громадный черный жук. Муж мой был

брезглив и из кружки с жуком пить не захотел, а отдал ее кельнеру, приказав

принести другую. Когда тот ушел, муж пожалел, зачем не пришла мысль

потребовать сначала новую кружку, а теперь, пожалуй, кельнер только вынет

жука и ветку и принесет ту же кружку обратно. Когда кельнер пришел, Федор

Михайлович спросил его: "Что ж, вы ту кружку вылили?" - "Как вылил, я ее

выпил!" - ответил тот, и по его довольному виду можно было быть уверенным, что он не упустил случая лишний раз выпить пива.

Эти ежедневные прогулки напомнили и заменили нам чудесные вечера

нашего жениховства, так много было в них веселья, откровенности и

простодушия.

В половине десятого мы возвращались, пили чай и затем садились: Федор

Михайлович - за чтение купленных им произведений Герцена {22}, я же

принималась за свой дневник. Писала я его стенографически первые полтора-два

года нашей брачной жизни, с небольшими перерывами за время моей болезни.

<...>

Одним из поводов наших идейных разногласий был так называемый

"женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я

твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по

моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное

отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, как

раз, видя меня огорченной, муж спросил меня:

– Анечка, что ты такая? Не обидел ли тебя чем?

– Да, обидел: мы давеча говорили о нигилистках, и ты их так жестоко

бранил.

– Да ведь ты не нигилистка, что ж ты обижаешься?

– Не нигилистка, это правда, но я женщина, и мне тяжело слышать, когда

бранят женщину.

– Ну, какая ты женщина?
– говорил мой муж.

– Как какая женщина?
– обижалась я.

32

– Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет, вот ты

кто, а не женщина!

По молодости лет я готова была отвергать его чрезмерные похвалы и

сердиться, что он не признает меня за женщину, какою я себя считала.

Скажу к слову, что Федор Михайлович действительно не любил

тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость,

грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне

противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в

Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из

них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь

женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что "многого ждет от

русской женщины" {"Дневник писателя" ("Гражданин", 1873, N 35)23, (Прим. Л.

Г. Достоевской.)}. <...>

Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж

заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман