говорить, что я ошибаюсь. Во-первых, и мужики многое могут сказать, а во-

вторых, мужики, наверное, в большинстве случаев пошлют от себя на это

совещание образованных людей. Когда образованные люди станут говорить не за

себя, не о своих интересах, а о крестьянском житье-бытье, о потребностях народа

– они, правда, будут ограничены, но в этой ограниченности они могут создать

широкую программу коренного избавления народа от бедности и невежества.

Эту программу, эти мнения и средства, ими предложенные, уж нельзя

будет устранить и на общем совещании. Иначе же народные интересы задушатся

282

интересами и защитою интересов других сословий, и народ останется ни при чем.

С него станут тащить еще больше в пользу всяких свобод образованных и

богатых людей, и он останется по-прежнему обделенным. Как я прочел, он тему

эту развивает в своем посмертном "Дневнике" {6}, по необходимости

односторонне, конечно, далеко не высказывая и того, что он мне говорил.

Политические идеалы Достоевского, мимоходом сказать, были широки, и он не

изменил им со дней своей юности. До этих идеалов очень далеко гг. либералам, которые так безжалостно, а иногда и мерзко его преследовали, называя даже

"врагом общественного развития". Кто говорил с Достоевским искренне, тот это

знает, знают и те, кто вчитывался в его сочинения, кто понимал его типы, над

которыми, точно проклятие какое, тяготела мрачная судьба, какая-то серная, удушающая, коверкающая, почти до безумия доводящая атмосфера, кто понимал, что надо всеми этими несчастными звучит сострадательное, теплое, призывающее

к миру и любви слово писателя, психолога и мыслителя. Не деревянными

фразами, бездушными и ординарными, не звонкой строкой передовой статьи

изображал он эту атмосферу, коверкающую людей, а страницами, полными огня, чувства, глубокого проникновения в сердце человека, словами проповеди,

рвавшей душу и сжигавшей ее. Чувствовался искренний, горячий друг людей

неудовлетворенных, людей, стремящихся вдаль, ищущих истины. В мраке живут

его люди, живут в непроглядной ночи, но они бьются к свету и правде всяческими

путями, и чистыми и нечистыми, быть может, нечистыми больше, потому что в

мраке трудно различать пути: только избранные, даровитейшие попадают на

верный путь.

О своих литературных врагах он говорил мне раз: - Они думали, что я

погиб, написав "Бесов", что репутация моя навек похоронена, что я создал нечто

ретроградное. Z (он назвал известного писателя), встретив меня за границей, чуть

не отвернулся. А на деле вышло не то. "Бесами"-то я и нашел наиболее друзей

среди публики и молодежи {7}. Молодежь поняла меня лучше этих критиков, и у

меня есть масса писем, и я знаю массу признаний. Вообще, вы знаете, критика ко

мне не благоволила, она едва удостоивала меня снисходительным отзывом или

ругала. Я ей ничем не обязан. Сами читатели, сама публика меня поддержала и

дала мне известность за те произведения, которые писал я, возвратясь из каторги.

В особенно близкие отношения с читателями поставил меня "Дневник". И я

думаю, он не оставался без влияния на общественное мнение.

В революционные пути он не верил, как не верил и в пути канцелярские; у

него был свой путь, спокойный, быть может, медленный, но зато в прочность его

он глубоко верил, как глубоко верил в бессмертную душу, как глубоко был

проникнут учением Христа в его настоящей, первобытной чистоте.

Во время политических преступлений наших он ужасно боялся резни,

резни образованных людей народом, который явится мстителем.

– Вы не видели того, что я видел, говорил он; вы не знаете, на что

способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи.

И он радовался "замирению". В праздник двадцатилетия государя он был

необыкновенно весел. Я просидел у него часа два. Он говорил:

283

– Вот увидите, начнется совсем новое. Я не пророк, а вот вы увидите.

Нынче все иначе смотрят.

Покушение на жизнь графа Лорис-Меликова {8} его смутило, и он боялся

реакции.

– Сохрани бог, если повернут на старую дорогу. Да вы скажите мне, -