которое я ему дала, и просил меня простить, если он в чем-нибудь огорчил меня.

Я стояла ни жива ни мертва, не имея силы сказать что-нибудь в ответ. Вошел

доктор, уложил больного на диван, запретил ему малейшее движение и разговор и

тотчас попросил послать за двумя докторами, одним, его знакомым, А. А.

Пфейфером и за профессором Д. И. Кошлаковым, с которым муж мой иногда

советовался. Кошлаков, поняв из записки доктора фон Бретцеля, что положение

больного тяжелое, тотчас приехал к нам. На этот раз больного не тревожили

осматриванием, и Кошлаков решил, что так как крови излилось сравнительно

немного (в три раза - стакана два), то может образоваться "пробка"; и дело пойдет

на выздоровление. Доктор фон Бретцель всю ночь провел у постели Федора

Михайловича, который, по-видимому, спал спокойно. Я тоже заснула лишь под

утро.

Весь день 27-го января прошел спокойно: кровотечение не повторялось,

Федор Михайлович, по-видимому, успокоился, повеселел, велел позвать детей и

даже шепотом с ними поговорил. Среди дня стал беспокоиться насчет

"Дневника", пришел метранпаж из типографии Суворина и принес последнюю

сводку. Оказалось лишних семь строк, которые надо было выбросить, чтобы весь

материал уместился на двух печатных листах. Федор Михайлович затревожился, но я предложила сократить несколько строк на предыдущих страницах, на что

муж согласился. Хоть я задержала метранпажа на полчаса, но после двух

поправок, прочтенных мною Федору Михайловичу, дело уладилось. Узнав чрез

метранпажа, что номер был послан в гранках Н. С. Абазе и им пропущен, Федор

Михайлович значительно успокоился.

Между тем весть о тяжелой болезни Федора Михайловича разнеслась по

городу, и с двух часов до позднего вечера раздавались звонки, которые пришлось

привязать: приходили узнавать о здоровье знакомые и незнакомые, приносили

сочувственные письма, присылались телеграммы.

К больному запрещено было кого-либо допускать, и я только, на две-три

минуты иногда выходила к знакомым, чтоб сообщить о положении здоровья.

Федор Михайлович был чрезвычайно доволен общим вниманием и сочувствием,

шепотом меня расспрашивал и даже продиктовал несколько слов в ответ на одно

доброе письмо. Приехал проф. Кошлаков, нашел, что положение значительно

улучшилось, и обнадежил больного, что через неделю он будет в состоянии

276

встать с постели, а через две - совсем поправится. Он велел больному как можно

больше спать; поэтому весь наш дом довольно рано улегся на покой. Так как

прошлую ночь я провела в креслах и плохо спала, то на эту ночь мне постлали

постель на тюфяке, на полу, рядом с диваном, где лежал Федор Михайлович, чтоб

ему легче было меня позвать. Утомленная бессонною ночью и беспокойным днем, я быстро заснула, ночью несколько раз поднималась и при свете ночника видела, что мой дорогой больной спокойно спит. Проснулась я около семи утра и

увидела, что муж смотрит в мою сторону.

– Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой?
– спросила я, наклонившись к

нему.

– Знаешь, Аня, - сказал Федор Михайлович полушепотом, - я уже часа три

как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру.

– Голубчик мой, зачем ты это думаешь?
– говорила я в страшном

беспокойстве, - ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет, очевидно,

образовалась "пробка", как говорил Кошлаков. Ради бога, не мучай себя

сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя!

– Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне

Евангелие!

Это Евангелие было подарено Федору Михайловичу в Тобольске (когда

он ехал на каторгу) женами декабристов (П. Е. Анненковой, ее дочерью Ольгой

Ивановной, Н. Д. Муравьевой-Апостол, Фон-Визиной). Они упросили смотрителя

острога позволить им видеться с приехавшими политическими преступниками,

пробыли с ними час и "благословили их в новый путь, перекрестили и каждого

оделили Евангелием - единственная книга, позволенная в остроге" {"Старые

люди", "Дневник писателя", 1873 год. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Федор

Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания