чувствовала, что пульс его бьется все слабее и слабее. В восемь часов тридцать

восемь минут вечера Федор Михайлович отошел в вечность. Приехавший доктор

Н. П. Черепнин мог только уловить последние биения его сердца.

278

А. С. СУВОРИН

О ПОКОЙНОМ

Вы будете пробегать эти строки, когда прах Достоевского уже успокоится

в могиле. Я не могу не поговорить еще и еще раз о человеке, смерть которого

глубоко поразила не меня одного. Чувства, волновавшие меня, я старался

выразить в тех немногих строках, которыми в этот четверг известил читателей о

нашей общей русской потере. Но слово бессильно.

Болезни его не придавали никакого значения. Достоевский выглядывал

так моложаво сравнительно с своими летами, так был подвижен, жив и нервен, так кипел замыслами и так мало думал о покое, что мысль о смерти, вследствие

разрыва каких-то артерий, мне и в голову не приходила. Я знал, что от этой

болезни сплошь и рядом выздоравливают. Но организм Достоевского был

слишком потрясен, и смерть покончила с ним быстро...

В понедельник показалась кровь из носа, потом пошла горлом. Он

встревожился, но тою нервной тревогою, которая укладывается тотчас же, когда

опасность миновала. Мы все нервны, и наш организм именно складывается

удобно для этих переходов и помогает нам жить. Организм Достоевского тем

более к этому должен был привыкнуть, так как вынес он в своей жизни

чрезвычайно много. Падучая болезнь, которою он страдал с детских лет, много

прибавила к его тернистому пути в жизни. Нечто страшное, незабываемое,

мучащее случилось с ним в детстве, результатом чего явилась падучая болезнь

{1}. В последние годы она как будто ослабела, сделалась реже, но была постоянно

в зависимости от напряжения в труде, от огорчений, от жизненных неудач, от той

беспощадности, которой так много в нравах русской жизни и русской литературы.

Приступы ее он чувствовал и начинал страдать невыразимо; невольно

закрадывался в душу страх смерти во время припадка, болезненный, тупой страх, тот дамоклов меч, который висит над такими несчастными на самой тончайшей

волосинке. Конечно, мы все знаем, что когда-нибудь умрем, что, может быть, завтра умрем, но это общее положение: оно не страшит нас или страшит только во

время какой-нибудь опасности. У Достоевского эта опасность всегда

присутствовала, он постоянно был как бы накануне смерти: каждое дело, которое

он затевал, каждый труд, любимая идея, любимый образ, выстраданный и совсем

сложившийся в голове, - все это могло прерваться одним ударом. Сверх

обыкновенных болезней, сверх обыкновенных случаев смерти, у него был еще

свой случай, своя специальная болезнь; привыкнуть к ней почти невозможно - так

ужасны ее припадки. Умереть в судорогах, в беспамятстве, умереть в пять минут -

надобна большая воля, чтоб под этой постоянной угрозой так работать, как

работал он.

Под влиянием этой вечной угрозы перейти из этой жизни в другую,

неведомую, у него образовался какой-то панический страх смерти, и смерти

страшной, именно в образе его болезни. Проходил припадок, и он становился

необыкновенно жив и говорлив. Однажды я застал его именно в то время, когда

279

он только что освободился от припадка. Сидя за маленьким своим столом, он

набивал себе папиросы и показался мне очень странным - точно он был пьян. "Не

удивляйтесь, - глядя на меня, сказал он, - у меня сейчас был припадок". Нечто

подобное было с ним, когда он почувствовал себя худо в понедельник, - смерть

тотчас ему представилась, быстрая смерть, с приготовлениями к которой следует

торопиться. Он исповедался и причастился. Позвав детей- мальчика и девочку, старшая - девочка, которой одиннадцать лет, - говорил с ними о том, как они

должны жить после него, как должны любить мать, любить честность и труд,

любить бедных и помогать им. Потеря крови сильно его истощила, голова упала

на грудь, лицо потемнело. Но ночь восстановила его силы. Вторник прошел

хорошо, и мысль о смерти снова была далека. Ему предписали полное

спокойствие, которое необходимо в подобных случаях. Но по натуре своей он не