был способен к покою, и голова постоянно работала. То он ждет смерти, быстрой

и близкой, делает распоряжения, беспокоится о судьбе семьи, то живет, мыслит, мечтает о будущих работах, говорит о том, как вырастут дети, как он их

воспитает, какая светлая будущность ждет это поколение, к которому они

принадлежат, как много может сделать оно при свободе жизни, и как будет

счастливо, и как много несчастных обратит к счастью и довольству...

Настал третий день. С утра ему опять было хорошо. Он непременно сам

хотел надеть себе носки. Никакие увещания и напоминания о спокойствии не

подействовали. Он сел на постели и стал обуваться. Это мелочь, но в подобных

болезнях все зависит от самых ничтожных мелочей. Усилие, которое он сделал, вызвало новое кровотечение, которое повторялось несколько раз. Он стал

тревожнее и тревожнее. К вечеру ему стало хуже. В семь часов началось обильное

кровотечение, он впал в беспамятство, и полтора часа спустя его не стало.

Я смотрел в драме Гюго г-жу Стрепетову, в роли венецианской актрисы,

которая умирает от руки возлюбленного, которому она самоотверженно

приготовила счастье с своей соперницей {2}. Смерть предстала в реальном образе

– так умирают не на сцене, а в жизни. Потрясенный этою игрою, я приезжаю

домой, и в передней меня встречают известием, что Достоевский умер. Я

бросился к нему. Это было за полночь. Никому, конечно, нет дела до того, что я

чувствовал, но иногда невозможно устранить себя, чтоб передать верно то

впечатление, которое испытывали многие. Знаешь, что едешь на беду, знаешь, что

она существует, чувствуешь ее и видишь, но остается какое-то сомнение, какая-то

надежда, смутная, странная, тревожная, невероятная. А может быть, он и не умер, может, меня обманули - надо увериться, убедиться, своими глазами увидеть. Это

не любопытство, а именно присущий нам инстинкт жизни и ненависть к смерти.

Хочется отдалить на час, на четверть часа полную уверенность в смерти близкого

человека. Способностями в это время не владеешь, и в голове какая-то

безобразная путаница мыслей.

Я взбежал на лестницу, на которой стояли три-четыре фигуры, в

некотором расстоянии одна от другой. Зачем они тут? Мне показалось, что они

хотели мне что-то сказать. У самой двери еще фигура, высокая, рыжая, в длинной

чуйке. Когда я взялся за звонок, она вдруг взмолилась: "Порекомендуйте меня.

Там есть гробовщики, но они не настоящие".
– И фигура проскользнула за мной в

280

переднюю. "Ступай, ступай!" - "Пожалуйста, скажите!" - "Сказано, скажу.

Ступай". Этими фразами обменялись гробовщик и человек, отворивший мне

дверь. Когда умрешь, вот это самое будет и у тебя, эти же фигуры будут ломиться

в двери, подумалось мне невольно и в то же время стало несомненным, что смерть

действительно вступила в этот дом. Я вошел в темную гостиную, взглянул в слабо

освещенный кабинет...

Длинный стол, накрытый белым, стоял наискосок от угла. Влево от него, к

противоположной стене, на полу лежала солома и четыре человека, стоя на

коленях, вокруг чего-то усердно возились. Слышалось точно трение, точно

всплески воды. Что-то белое лежало на полу и ворочалось или его ворочали. Что-

то привстало, точно человек. Да, это человек. На него надевали рубашку,

вытягивали руки. Голова совсем повисла. Это он, Федор Михайлович, его голова.

Да он жив? Но что это с ним делали? Зачем он на этой соломе? В каторге он так

леживал, на такой же соломе, и считал мягкой подобную постель. Я решительно

не понимал. Все это точно мелькало передо мной, но я глаз не мог оторвать от

этой странной группы, где люди ужасно быстро возились, точно воры, укладывая

награбленное. Вдруг рыдания сзади меня раздались. Я оглянулся: рыдала жена

Достоевского, и я сам зарыдал... Труп подняли с соломы те же самые четыре

человека; голова у него отвисла навзничь; жена это увидала, вдруг смолкла и

бросилась ее поддерживать. Тело поднесли к столу и положили. Это оболочка

человека - самого человека уже не было...

Сохрани вас боже видеть такую ужасную картину, какую я видел. Ни