небольшую, но, которая с каждым часом усиливалась. Так как боли были

характерные, то я поняла, что наступают роды. Я выносила боли часа три, но под

конец стала бояться, что останусь без помощи, и как ни жаль мне было тревожить

моего больного мужа, но решила его разбудить. И вот я тихонько дотронулась до

его плеча. Федор Михайлович быстро поднял с подушки голову и спросил:

– Что с тобой, Анечка?

– Кажется, началось, я очень страдаю!
– ответила я,

– Как мне тебя жалко, дорогая моя!
– самым жалостливым голосом

проговорил мой муж, и вдруг голова его склонилась на подушку, и он мгновенно

уснул. Меня страшно растрогала его искренняя нежность, а вместе и полнейшая

беспомощность. Я поняла, что Федор Михайлович находится в таком состоянии, что пойти за sage-femme не может, и что, не давши ему подкрепить свои

расшатанные нервы продолжительным сном, можно было вызвать новый

припадок. <...>

К утру боли усилились, и около семи часов я решила разбудить Федора

Михайловича. <...>

Помимо обычных при акте разрешения страданий, я мучилась и тем, как

вид этих страданий действовал на расстроенного недавними припадками Федора

Михайловича. В лице его выражалось такое мучение, такое отчаяние, по

временам я видела, что он рыдает, и я сама стала страшиться, не нахожусь ли я на

пороге смерти, и, вспоминая мои тогдашние мысли и чувства, скажу, что жалела

не столько себя, сколько бедного моего мужа, для которого смерть моя могла бы

оказаться катастрофой. Я сознавала тогда, как много самых пламенных надежд и

упований соединял мой дорогой муж на мне и нашем будущем ребенке.

Внезапное крушение этих надежд, при стремительности и безудержности

характера Федора Михайловича, могло стать для него гибелью. Возможно, что

мое беспокойство о муже и волнение замедляли ход родов; это нашла и m-me

Barraud и под конец запретила мужу входить в мою комнату, уверяя его, что его

отчаянный вид меня расстраивает. Федор Михайлович повиновался, но я еще

пуще забеспокоилась и, в промежутках страданий, просила то акушерку, то garde-malade {сиделку (франц.).} посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали то, что он стоит на коленях и молится то, что он сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо. Страдания мои с каждым часом увеличивались; я по

временам теряла сознание и, приходя в себя и видя устремленные на меня черные

42

глаза незнакомой для меня garde-malade, пугалась и не понимала, где я нахожусь

и что со мною происходит. Наконец около пяти часов ночи на 22-е февраля

(нашего стиля) муки мои прекратились, и родилась наша Соня. Федор

Михайлович рассказывал мне потом, что все время молился обо мне, и вдруг

среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он

не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что

родился ребенок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на

крючок двери, с силою толкнул ее и, бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки. Я тоже была страшно счастлива, что прекратились мои

страдания. Мы оба были так потрясены, что в первые пять - десять минут не

знали, кто у нас родился; мы слышали, что кто-то из присутствовавших дам

сказал: "Un garcon, n'est-ce pas?" {Мальчик, не правда ли? (франц.).} Другая

ответила: "Fillette, une adorable fillette!" {Девочка, очаровательная девочка!

(франц.).}. Но нам с мужем было одинаково радостно, кто бы ни родился, - до

того мы оба были счастливы, что исполнилась наша мечта, появилось на свет

божий новое существо, наш первенец!

Между тем m-me Barraud обрядила ребенка, поздравила нас с рождением

дочери и поднесла ее нам в виде большого белого пакета. Федор Михайлович

благоговейно перекрестил Соню, поцеловал сморщенное личико и сказал: "Аня, погляди, какая она у нас хорошенькая!" Я тоже перекрестила и поцеловала

девочку и порадовалась на моего дорогого мужа, видя на его восторженном и

умиленном лице такую полноту счастья, какой доселе не приходилось видеть.

Федор Михайлович в порыве радости обнял m-me Barraud, а сиделке