произведением.

Во Флоренции, к нашей большой радости, нашлась отличная библиотека и

читальня с двумя русскими газетами, и мой муж ежедневно заходил туда почитать

после обеда. Из книг же взял себе на дом и читал всю зиму сочинения Вольтера и

Дидро на французском языке, которым он свободно владел. <...>

В 1869 году, как и раньше, наши денежные обстоятельства были очень

плохи, и нам приходилось нуждаться. За роман "Идиот" Федор Михайлович

получал по полтораста рублей за лист, что составило около семи тысяч. Но из них

три тысячи были взяты для нашей свадьбы пред отъездом за границу. А из

остальных четырех тысяч приходилось платить проценты за заложенные в

Петербурге вещи и часто помогать пасынку и семье умершего брата, так что на

нашу долю оставалось сравнительно немного. Но нашу сравнительную бедность

мы сносили не только безропотно, но иногда с беспечностью. Федор Михайлович

называл себя мистером Микобером, а меня мистрисс Микобер {44}. Мы жили с

мужем душа в душу, а теперь, при появившейся надежде на новое счастье, все

было бы прекрасно, но тут грозила другая беда: за два истекших года Федор

Михайлович отвык от России и стал этим очень тяготиться. В письме к С. А.

Хмыровой от 8 марта 1869 года, сообщая ей о своем будущем романе "Атеизм", он пишет: "Писать его здесь я не могу; для этого мне нужно быть в России, непременно, видеть, слышать и в русской жизни участвовать непосредственно...

здесь же я потеряю даже возможность писать, не имея под руками и

необходимого материала для письма, то есть русской действительности (дающей

мысли) и русских людей" {45}. Но не только русских людей, но и вообще людей

нам недоставало; во Флоренции у нас не было ни одного знакомого человека, с

которым можно было бы поговорить, поспорить, пошутить, обменяться

впечатлениями. Кругом всё были чужие, а иногда и неприязненно настроенные

лица, и это полное отъединение от людей было подчас тяжело. <...> Мы долго

обсуждали вопрос, куда поехать, где для Федора Михайловича могло бы найтись

интеллигентное общество. Я подала мужу мысль поселиться на зиму в Праге, как

в родственной стране, близкой к России. Там мог мой муж познакомиться с

выдающимися политическими деятелями и чрез них войти в тамошние

литературные и художественные кружки. Федор Михайлович мысль мою

одобрил, так как не раз жалел, что не присутствовал на славянском съезде 1867

47

года; сочувствуя начавшемуся в России сближению с славянами, муж хотел

ближе узнать их. Таким образом, мы окончательно остановились на решении

поехать в Прагу и остаться там на всю зиму; при моем положении путешествовать

было затруднительно, и мы решили по пути в Прагу отдыхать в нескольких

городах. Первый наш переезд был до Венеции, но дорогой, от поезда до поезда, мы остановились в Болонье и поехали в тамошний музей посмотреть картину

Рафаэля "Святая Цецилия". Федор Михайлович очень ценил это художественное

произведение, но до сих пор видел лишь копии, и теперь был счастлив, что. видел

оригинал. Мне стоило большого труда, чтобы оторвать мужа от созерцания этой

дивной картины, а между тем я боялась пропустить поезд.

В Венеции мы прожили несколько дней, и Федор Михайлович был в

полном восторге от архитектуры церкви св. Марка (Chiesa San Marco) и целыми

часами рассматривал украшающие стены мозаики. Ходили мы вместе и в Palazzo Ducale, и муж мой приходил в восхищение от его удивительной архитектуры;

восхищался и поразительной красоты потолками Дворца дожей, нарисованными

лучшими художниками XV столетия. Можно сказать, что все четыре дня мы не

сходили с площади San Marco, - до того она, и днем и вечером, производила на

нас чарующее впечатление.

Переезд из Венеции в Триест на пароходе был чрезвычайно бурный;

Федор Михайлович за меня очень тревожился и не отходил ни на шаг, но, к

счастию, все обошлось благополучно. Затем мы остановились на два дня в Вене и

только после десятидневного путешествия добрались до Праги. Здесь нас

ожидало большое разочарование: оказалось, что в те времена существовали

меблированные комнаты только для одиноких и совсем не было меблированных