до того, что героиню процесса, Ольгу Умецкую, намерен был сделать (в

40

первоначальном плане) героиней своего нового романа. Так она и занесена под

этой фамилией в его записной книжке. Жалел он очень, что мы не в Петербурге, так как непременно отозвался бы своим словом на этот процесс.

Запомнила также, что в зиму 1867 года Федор Михайлович чрезвычайно

интересовался деятельностью суда присяжных заседателей, незадолго пред тем

проведенного в жизнь. Иногда он даже приходил в восторг и умиление от их

справедливых и разумных приговоров и всегда сообщал мне все выдающееся,

вычитанное им из газет и относящееся до судебной жизни {42}.

Время шло, и у нас прибавлялись заботы о том, благополучно ли

совершится ожидаемое нами важное событие в нашей жизни - рождение нашего

первенца. На этом предстоящем событии сосредоточивались главным образом

наши мысли и мечты, и мы оба уже нежно любили нашего будущего младенца. С

общего согласия решили, если будет дочь - назвать Софией (назвать Анной, как

желал муж, я отказалась), в честь любимой племянницы мужа - Софии

Александровны Ивановой, а также в память "Сонечки Мармеладовой", несчастия

которой я так оплакивала. Если же родится сын, то положили назвать Михаилом, в честь любимого брата мужа, Михаила Михайловича.

С чувством живейшей благодарности вспоминаю, как чутко и бережно

относился Федор Михайлович к моему болезненному состоянию, как он меня

берег и обо мне заботился, на каждом шагу предостерегая от вредных для меня

быстрых движений, которым я, по неопытности, не придавала должного значения.

Самая любящая мать не сумела бы так охранять меня, как делал это мой дорогой

муж.

Приехав в Женеву, Федор Михайлович, при первой получке денег,

настоял на визите к лучшему акушеру и просил его рекомендовать sage-femme

{акушерку (франц.).}, которая взяла бы меня под свое наблюдение и каждую

неделю меня навещала. За месяц до родов выяснился факт, очень меня тронувший

и показавший мне, до каких мелочей простираются сердечные заботы обо мне

моего мужа. При одном из посещений m-me Barraud спросила, кто из наших

знакомых живет на одной с нею улице, так как она часто встречает там моего

мужа. Я удивилась, но подумала, что она ошиблась. Стала допрашивать мужа; он

сначала отнекивался, но потом рассказал: m-me Barraud жила на одной из

многочисленных улиц, поднимающихся в гору от rue Basses, главной торговой

артерии Женевы. Улицы эти недоступны, по своей крутизне, для экипажей и

очень похожи одна на другую. И вот Федор Михайлович, предполагая, что

помощь этой дамы может понадобиться для меня внезапно и возможно, что

ночью, и не надеясь на свою зрительную память, положил целью своих прогулок

эту улицу и каждый день, после читальни, проходил мимо дома m-me Barraud и, пройдя пять-шесть домов далее, возвращался обратно. И эту прогулку мой муж

выполнял в течение последних трех месяцев, а между тем это восхождение на

крутую гору, при его начинавшейся уже астме, представляло немалую жертву. Я

упрашивала мужа не затруднять себя этой ходьбой, но он продолжал свои

прогулки и как потом торжествовал, что в трудные минуты наступившего

события это знание улицы и дома m-me Barraud ему пригодилось и он в полутьме

раннего утра быстро ее разыскал и привез ко мне. <...>

41

В непрерывной общей работе по написанию романа и в других заботах

быстро прошла для нас зима, и наступил февраль 1868 года, когда и произошло

столь желанное и тревожившее нас событие.

В начале года погода в Женеве стояла прекрасная, но с половины февраля

вдруг наступил перелом, и начались ежедневные бури. Внезапная перемена

погоды, по обыкновению, раздражающе повлияла на нервы Федора Михайловича, и с ним в короткий промежуток времени случились два приступа эпилепсии.

Второй, очень сильный, поразил его в ночь на 20 февраля, и он до того потерял

силы, что, встав утром, едва держался на ногах. День прошел для него смутно, и, видя, что он так ослабел, я уговорила лечь пораньше спать, и он заснул в семь

часов. Не прошло часа после его отхода ко сну, как я почувствовала боль, сначала