мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение переехать в

Wevey, на том же Женевском озере. <...>

Никогда не забуду я тот вечно печальный день, когда мы, отправив свои

вещи на пароход, пошли в последний раз проститься с могилкой нашей дорогой

девочки и положить ей прощальный венок. Мы целый час сидели у подножия

памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь

на ее последнее убежище.

Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на

нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему

настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович

был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко

44

роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его

преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал про свою печальную одинокую

юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей

по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его

обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года

пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей

Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее "странный, мнительный и

болезненно-фантастический характер" {Этими же словами Федор Михайлович

определил характер своей первой жены в письме к бар. А. Е. Врангелю от 31

марта 1865 года. "Биография и письма". Материалы, стр. 278. (Прим. А. Г.

Достоевской.)} был причиною того, что он был с нею очень несчастлив. И вот

теперь, когда это "великое и единственное человеческое счастье - иметь родное

дитя" {"Биография и письма". Материалы, стр. 288. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не

пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо! Никогда ни прежде, ни потом не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными

подробностями те горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни

от близких и дорогих ему людей.

Я пыталась его утешать, умоляла его принять с покорностью

ниспосланное нам испытание, но, очевидно, сердце его было полно скорби, и ему

необходимо было облегчить его хотя бы жалобою на преследовавшую его всю

жизнь судьбу. Я от всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и

плакала с ним над столь печально сложившеюся для него жизнию. Наше общее

глубокое горе и задушевная беседа, в которой для меня раскрылись все тайники

его наболевшей души, как бы еще теснее соединили нас.

За все четырнадцать лет нашей супружеской жизни я не запомню такого

грустного лета, какое мы с мужем провели в Веве в 1868 году. Жизнь как будто

остановилась для нас; все наши мысли, все наши разговоры сосредоточивались на

воспоминаниях о Соне и о том счастливом времени, когда она своим

присутствием освещала нашу жизнь. Каждый встретившийся ребенок напоминал

нам о нашей потере, и, чтобы не терзать свои сердца, мы уходили гулять куда-

нибудь в горы, где была возможность избежать волновавших нас встреч. Я тоже

тяжело переносила наше горе и много слез пролила по своей девочке. Но в

глубине души у меня таилась надежда, что милосердный господь сжалится над

нашими страданиями и вновь пошлет нам дитя, и я горячо молилась об этом.

Надеждою на новое материнство старалась утешить меня и моя мать, которая

тоже очень тосковала по внучке. Благодаря молитве и надежде острота скорби

моей мало-помалу смягчилась. Не то происходило с Федором Михайловичем, и

его душевное настроение начинало не на шутку меня пугать. Вот что я прочла в

письме к Майкову (от 22 июня), когда мне пришлось приписать к нему несколько

слов привета его жене: "...чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание

и тем ярче представляется мне образ покойной Сони. Есть минуты, которых

выносить нельзя. Она уже меня знала, она, когда я, в день смерти ее, уходил из

дома читать газеты, не имея понятия о том, что через два часа умрет, она так