То же было и с частыми напоминаниями о непреложности его авторских и

редакторских корректур. И наконец, он до того запугал меня этою

"непреложностью", что я не решилась даже исправить однажды уже несомненную

описку его, и полемическая статья Федора Михайловича так и вышла с ошибкой:

"Кто виноват?" Чернышевского (вместо "Что делать?") {6}. И это вызвало потом

упреки автору в незнании "даже заглавия" произведения, по поводу которого он

полемизировал.

– Почему же вы не поправили, если знали?
– укоризненно заметил мне

Федор Михайлович, когда я выразила ему мое сожаление, что допустила эту

ошибку.

88

– Я не смела исправить сама. Вы столько раз говорили мне, что "все

должно оставаться так", как стоит у вас в корректуре. И я подумала, что вы могли

и умышленно сделать эту описку...

Федор Михайлович подозрительно взглянул на меня и не промолвил ни

слова. Может быть, он из этого понял, что и самый дух его "Дневника" остался

мне чужд и антипатичен. И он отчасти был прав. У меня в то время была уже

самостоятельная работа - я вела бытовую хронику в "Искре", - моим

руководителем в этой работе был сотрудник "Отечественных записок" Н. А.

Демерт {7}, и, когда я читала теперь в корректуре статьи Достоевского, мне

зачастую вспоминались совсем другие взгляды, другие мысли и настроения. С

"Гражданином" меня связывала только необходимость в заработке, - по духу же я

и сама еще не знала, к какому принадлежу я "лагерю".

Мы искали тогда - ив книгах и в людях, вообще на чужбине, вне нас самих

– самого лучшего "лагеря" - не призрачного, не фальшивого и не противного

сердцу, такого, где правда была бы не на словах, а на деле, где справедливость

царила бы всюду, всегда и для всех.

Но такого лагеря не существовало нигде. Или мы не знали его.

III

Как-то раз - в конце уже марта - мы работали поздно вдвоем с Федором

Михайловичем. Он сидел, как всегда, в углу за столом, а я - рядом с ним, за бюро.

Я сверяла его поправки и, прочитывая отдельные полосы, передавала ему на

просмотр и на подпись.

Его "Дневник" в этом нумере был отчасти философского содержания и

особенно интересен был для меня потому, что в нем говорилось о выставке

картин новой русской школы, которую я только что перед тем ходила смотреть с

знакомыми литераторами. Но Федор Михайлович, говоря о некоторых картинах, находил в них совсем не то, что находили эти знакомые мне литераторы {8}.

Они, например, восхищались известной картиной Ге - "Тайная вечеря" - за

ее "реализм", за то, что изображаемое в ней событие носит характер такой

обыкновенности, как будто дело происходит в наши дни, в Петербурге, где-

нибудь на Подъяческой, за ужином в складчину, тайком от полиции, в

кухмистерской Митрофанова; за то, что все апостолы на картине - как будто

современные "социалисты", Христос - по-нынешнему - "хороший, добрый

человек, с экстатическим темпераментом", а Иуда - самый обыкновенный шпион

или agent-provocateur {агент-провокатор (франц.).}, получающий по таксе за

каждый донос...

А Достоевский говорил о той же картине! "Где же тут восемнадцать веков

христианства? Где идея, вдохновлявшая столько народов, столько умов и сердец?

Где же мессия, обетованный миру спаситель, - где же Христос?.." {9}

Они говорили о действительности, как она есть.." А Достоевский говорил, что такой действительности "совсем и не существует"... Они хвалили новую

школу за то, что она "свободна от идеальничанья, от фальши, лганья"... А

89

Достоевский доказывал, что именно тут-то и кроется фальшь и самое жалкое

рабство пред "направлением", так как сути вещей нам знать не дано и во всем, что

мы ни изображаем, мы выражаем только самих себя и наши идеи о мире вещей и

явлений... {10}

Все это были вопросы, над которыми с особенной жадностью

останавливались тогда мои мысли. Христос,; христианство - об этом давно уже не

говорили в известных слоях нашего общества, по крайней мере в Петербурге. Это