напоминало реакцию, "Переписку" Гоголя, вообще "мистицизм", которого

страшились тогда, как "жупела"...

Достоевский говорил и о них, то есть о том круге людей и понятий, в

котором жила я тогда и который он определял с язвительной складкой на губах -

"либералами".

Статья была написана страстно - он, впрочем, все писал страстно, - и эта

горячая страстность невольно сообщалась и мне. Я впервые тогда почувствовала

на себе неотразимое обаяние его личности. Голова моя кипела в огне его мыслей.

И мысли эти казались мне так понятны, они так проникали меня насквозь, что

казалось, они - мои собственные. Было в них что-то и еще мне особенно близкое: эти слова о Христе и Евангелии напомнили мне мою мать - женщину пламенной

веры, когда-то страдавшую за мое "неверие"... и я точно возвращалась теперь из

Петербурга домой, и этот дом мой были христианские мысли Ф. М. Достоевского.

И вдруг, сама не знаю почему, меня неудержимо потянуло на него

оглянуться. Но, повернув слегка голову, я невольно смутилась. Федор

Михайлович пристально, в упор, смотрел на меня с таким выражением, как будто

давно наблюдал за мною и ждал, чтобы я оглянулась...

И когда - далеко уже за полночь - я подошла к нему, чтобы проститься, он

тоже встал и, крепко сжав мою руку, с минуту пытливо всматривался в меня, точно искал у меня на лице впечатлений моих от прочитанного, спрашивал меня: что же я думаю? поняла ли я что-нибудь?!

Но я стояла перед ним как немая: так поразило меня; в эти минуты его

собственное лицо! Да, вот оно, это настоящее лицо Достоевского, каким я его

представляла себе, читая его романы!..

Как бы озаренное властной думой, оживленно-бледное и совсем молодое,

с проникновенным взглядом глубоких потемневших глаз, с выразительно-

замкнутым очертанием тонких губ, - оно дышало торжеством своей умственной

силы, горделивым сознанием своей власти... Это было не доброе и не злое лицо.

Оно как-то в одно время и привлекало к себе и отталкивало, запугивало и

пленяло... И я бессознательно, не отрываясь, смотрела на это лицо, как будто

передо мной внезапно открылась "живая картина" с загадочным содержанием, когда жадно торопишься уловить ее смысл, зная, что еще один миг, и вся эта

редкая красота исчезнет, как вспыхнувшая зарница. Такого лица я больше

никогда не видала у Достоевского. Но в эти мгновения лицо его больше сказало

мне о нем, чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека,

историческое лицо.

Я ощутила тогда всем моим существом, что это был человек необычайной

духовной силы, неизмеримой глубины и величия, действительно гений, которому

90

не надо слов, чтобы видеть и знать. Он все угадывал и все понимал каким-то

особым чутьем. И эти догадки мои о нем много раз оправдывались впоследствии.

– Измучились вы сегодня!
– с нежной, точно родственной лаской

заговорил он, провожая меня до дверей и помогая мне надеть верхнее платье.
–

Поезжайте скорее домой, выспитесь хорошенько, Христос с вами! Да возьмите

непременно извозчика, не идите пешком. Еще обидит вас какой-нибудь пьяный

нахал.

Он сам запер за мной двери на ключ, так как все кругом уже спали, и я

вышла на улицу в каком-то экстазе. Извозчиков близко не было, да и хотелось

пройтись после десятичасового сидения, согнувшись над корректурами. Я шла, всю дорогу вспоминая его лицо и тот новый, внезапно раскрывшийся предо

мною, его внутренний облик... "Какой он умный! Какой он добрый! Какой

необыкновенный он человек!
– восторженно думала я.
– И как они совсем не

понимают его!"

Я не чувствовала ни малейшего утомления и, придя домой в три часа, села

записывать только что пережитые впечатления. Точно в них заключалось какое-то

удивительное сокровище, которое надо было сберечь на всю жизнь. Но мне

казалось тогда, что эти впечатления со временем вырастут во что-то большое и

важное, что будет нужно и мне и другим.

IV

Мне приходилось не раз присутствовать при разговорах Достоевского с

заходившими в типографию, чтобы видеть его, писателями. Из них помню Н. Н.