только иные люди, в известные минуты, любят с напускным цинизмом как бы

похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

– Конечно, конечно, только Белинский-то был не таков; он если сказал, то

мог и сделать; это была натура простая, цельная, у которой слово и дело вместе.

Другие сто раз задумаются, прежде чем решиться, и все же никогда не решатся, а

он нет. И знаете, теперь, вот в последнее время, все больше и больше разводится

таких натур: сказал - и сделал, застрелюсь - и застрелился, застрелю - и застрелил.

Все это - цельность, прямолинейность... и, о, как их много, а будет и еще больше -

увидите!.. {5}

Я не замечал, как шло время. Переходя от одного к другому, мы начали

сообщать друг другу сведения о самих себе. Я жадно ловил каждое его слово. Он

спросил меня о годе и дне моего рожденья и стал припоминать:

– Постойте, где я был тогда?.. в Перми... мы шли в Сибирь... да, это в

Перми было...

Он рассказал, между прочим, об одном человеке, который имел на него

самое сильное влияние. Это был некто Шидловский {6}. Через несколько лет, когда я просил Федора Михайловича сообщить мне некоторые биографические и

хронологические сведения для статьи о нем, которую я готовил к печати, он

говорил мне:

– Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что

его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради

бога, голубчик, упомяните - это был большой для меня человек, и стоит он того, чтоб его имя не пропало... {7}

Шидловский, по рассказам Достоевского, был человек, в котором

мирилась бездна противоречий: он имел "громадный" ум и талант, не

выразившийся ни одним писаным словом и умерший вместе с ним; кутеж и

пьянство - и пострижение в монахи. Умирая, он сделал бог знает что: он был тоже

в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал

себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, - проглотил это кольцо...

Мне хотелось узнать что-нибудь достоверное об ужасной болезни -

падучей, которою, как я слышал, страдал Достоевский, но, конечно, я не мог

решиться даже и издали подойти к этому вопросу. Он сам будто угадал мои

мысли и заговорил о своей болезни. Он сказал мне, что недавно с ним был

припадок.

– Мои нервы расстроены с юности, - говорил он.
– Еще за два года до

Сибири, во время разных моих литературных неприятностей и ссор, у меня

открылась какая-то странная и невыносимо мучительная нервная болезнь {8}.

Рассказать я не могу этих отвратительных ощущений; но живо их помню; мне

часто казалось, что я умираю, ну вот право - настоящая смерть приходила и потом

уходила. Я боялся тоже летаргического сна. И странно - как только я был

133

арестован - вдруг вся эта моя отвратительная болезнь прошла, ни в пути, ни на

каторге в Сибири, и никогда потом я ее не испытывал - я вдруг стал бодр, крепок, свеж, спокоен... Но во время каторги со мной случился первый припадок падучей, и с тех пор она меня не покидает. Все, что было со мною до этого первого

припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною

встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей.

Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда

забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забыл все, что

написал после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все

сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц... {9}

Он рассказал мне о своей недавней, второй женитьбе, о детях {10}.

– Жена в театре, дети спят, - в следующий раз увидите... да вот - карточка

моей маленькой дочки, ее я зову - Лиля. Она тут похожа.

Видя, что карточка мне нравится, он сказал:

– Возьмите ее себе.

Потом говорил о четырех последних годах своей жизни за границей, об

русских людях, превратившихся в европейцев и возненавидевших Россию, и

главным образом об одном из них, хорошо всем известном человеке... {11}

говорил о страсти к рулетке, о всякой страсти, о любви... Он меня исповедовал...