– Нет, кто любит, тот не рассуждает, - знаете ли, как любят! (и голос его

дрогнул, и он страстно зашептал): если вы любите чисто и любите в женщине

чистоту ее и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна -

вы полюбите в ней ее разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в

ней... вот какая бывает любовь!..

Было поздно, я стал прощаться. Он взял меня за руку и, удержав, сказал,

что ему бы хотелось непременно ввести меня в тот литературный кружок, к

которому он теперь принадлежит.

– Вы там встретите очень интересных, очень, очень умных и хороших

людей... {12}

– Нисколько в этом не сомневаюсь, только я-то буду самым плохим

приобретением для этих людей. Знаете ли, что я удивительно неловок, конфузлив

до болезни и иногда способен молчать как убитый... Если я сегодня, с вами, не

таков, то ведь это потому, что я много лет ждал сегодняшнего вечера, тут совсем

другое...

– Нет, вас непременно нужно вылечить - ваша болезнь мне хорошо

понятна, я сам страдал от нее не мало... Самолюбие, ужасное самолюбие - отсюда

и конфузливость... Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого

человека, вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности

некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами - и

непременно ошибаетесь: впечатление произведено непременно другое; а все это

потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть; люди

несравненно мельче, простее, чем вы их себе представляете...

Я должен был с ним согласиться, дал слово исполнить его желание, и мы

условились, что через несколько дней он вывезет меня в литературный свет...

134

IV

Прием, сделанный мне Достоевским, и этот вечер, проведенный в

откровенной с ним беседе, конечно, способствовали нашему скорому сближению.

Я спешил к нему в каждую свободную минуту, и если мы не виделись с ним в

продолжение недели, то он уж и пенял мне.

По привычке, он работал ночью, засыпал часов в семь утра и вставал

около двух. Я заставал его обыкновенно в это время в его маленьком, мрачном и

бедном кабинетике. На моих глазах, в эти последние восемь лет, он переменил

несколько квартир, и все они были одна мрачнее другой, и всегда у него была

неудобная комната, в которой негде было повернуться. Он сидел перед

маленьким письменным столом, только что умывшись и причесавшись, в старом

пальто, набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою, прихлебывая

крепчайший чай или еще более крепкий кофе. Почти всегда я заставал его в это

время в самом мрачном настроении духа. Это сейчас же и было видно: брови

сдвинуты, глаза блестят, бледное как воск лицо, губы сжаты.

В таком случае он обыкновенно начинал с того, что молча и мрачно

протягивал мне руку и сейчас же принимал такой вид, как будто совсем даже и не

замечает моего присутствия. Но я уж хорошо знал его и не обращал на это

внимания, а спокойно усаживался, закуривал папиросу и брал в руки первую

попавшуюся книгу.

Молчание продолжалось довольно долго, и только время от времени,

отрываясь от набивания папирос или проглядывания газеты, он искоса на меня

поглядывал, раздувал ноздри и тихонько крякал. Я ужасно любил его в эти

минуты, и часто мне очень трудно бывало удержаться от улыбки. Он, конечно, замечал, что и я на него поглядываю. Он выжидал, но мое упрямство часто

побеждало. Тогда он откладывал газету и обращал ко мне свое милое, изо всех

сил старавшееся казаться злым лицо.

– Разве так делают порядочные люди?
– сквозь зубы говорил он, -пришел,

взял книгу, сидит и молчит!..

– А разве так порядочные люди принимают своих посетителей?
– отвечал

я, подсаживаясь к нему, - едва протянул руку, отвернулся и молчит!

Он тоже улыбался и каждый раз, в знак примирения, протягивал мне свои

ужасные папиросы, которых я никогда не мог курить.

– Вы это читали?
– продолжал он, берясь за газету.