многих, в том числе и меня, это было чем-то вроде откровения всех судеб... Это

была мистерия под заглавием: "Страшный суд, или Жизнь и смерть"... Это было

анатомическое вскрытие больного гангреною тела, - вскрытие язв и недугов

нашей притуплённой совести, нашей нездоровой, гнилой, все еще

крепостнической жизни... Пласт за пластом, язва за язвой... гной, смрад...

томительный жар агонии... предсмертные судороги... И освежающие,

целительные улыбки... и кроткие, боль утоляющие слова - сильного, здорового

существа у одра умирающего. Это был разговор старой и новой России, разговор

братьев Карамазовых - Дмитрия и Алеши.

Мне слышались под звуки этого чтения две фразы, все объяснявшие мне и

в Достоевском, и в нас самих. Мне представлялось, как будто слушатели, бывшие

в зале, сначала не понимали, что он читал им, и перешептывались между собою:

– Маниак!.. Юродивый!.. Странный...

А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал

этот шепот...

– Пусть странно! пусть хоть в юродстве! Но пусть не умирает великая

мысль!

И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам

сердце... Не я одна, - весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и

вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел

и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом

удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти

рукоплескания...

Все хлопали, все были взволнованы. Эти внезапные рукоплескания, не

вовремя прервавшие чтение, как будто разбудили Достоевского. Он вздрогнул и с

минуту не* подвижно оставался на месте, не отрывая глаз от рукописи. Но

рукоплескания становились все громче, все продолжительнее. Тогда он поднялся, как бы с трудом освобождаясь от сладкого сна, и, сделав общий поклон, опять сел

127

читать. И опять послышался таинственный разговор на странную, совсем не

"современную", даже "ненормальную" тему.

Верь тому, что сердце скажет!

Нет залогов от небес! {41} -

говорил один с ядовитой и страстной иронией. А другой отвечал ему с

такой же страстной, исступленною лаской: "Я не мстить хочу! Я простить хочу!.."

Мы слушали это с возраставшим волнением и с трепетом сердца тоже

хотели "простить"! И вдруг все в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг

почувствовали, что не только не надо нам "погодить", но именно нельзя медлить

ни на минуту... Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к

вечному сумраку или к вечному свету, - к евангельским идеалам или к зверям. А

неподвижной середины не существует. Нет точки незыблемой в мире вечно

текущих, сменяющихся явлений, где каждое мгновение есть производное

предыдущего, - нет остановок для мыслящего ума, как нет покоя для живущего

сердца. Или - "чертова ахинея" и укусы тарантула, или "возьми свой крест и иди

за мной!". Или "блаженны алчущие и жаждущие правды" - и тогда "не убей", "не

укради", "не пожелай!"... Или - ходи по трупам задавленных и рви кусок из

чужого рта, езди верхом на других и плюй на всяческие заветы! А середины не

существует, и живое не ждет.

...Он кончил, этот "ненормальный", "жестокий талант" {42}, измучив нас

своей мукой, - и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в

благодарность за то, что он вывел нас всех из "нормы", что идеалы его стали

вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его

желаниями...

И если это настроение было только минутным для одних его слушателей, -

для других оно явилось переворотом на целую жизнь и послужило

могущественным толчком к живительной работе самосознания, неиссякаемым

источником веры в божественное происхождение человека и в великие судьбы

его всемирной истории. И эти слушатели имели право назвать Достоевского

своим великим учителем, как это было написано на одном из его надгробных

венков.

– ----

В последний раз я встретилась с Достоевским на улице в самом начале